Нефтеруф миновал пекарню, из которой тянуло ароматом свежеиспеченного хлеба. Вот она, узенькая улочка, ведущая к заветному дому с необычно широким окном наружу.
Амон-Ра до сих пор, безусловно, благоволил к бывшему каторжнику: все шло так, как будто кто-то руководил свыше, руководил безошибочно и точно. Ночная мгла держалась стойко; ноги легко несли, словно по давно знакомой дорожке, дома следовали точно в том порядке, как называл их Шери. Стражи, как нарочно, избегали Нефтеруфа. Бывший каторжник никогда не бывал в этой столице, но ориентировался не хуже старожилов. Чему бы приписать все это? Нефтеруф знал, чему и кому: он горячо молился великим богам своих предков, не оставлявших его в одиночестве в самые трудные минуты.
А вот наконец и та небольшая площадь, и высокий дом, выходящий на площадь, и широкое окно, до которого не достать, если даже подпрыгнешь.
Ждут его здесь или не ждут?
Трудно ответить на этот вопрос. Может быть, да, а может быть, и нет. Хотя в окне и горит свет, но это ничего еще не значит. Скоро-скоро все выяснится…
Нефтеруф постоял немного, прислушался к ночной тишине. Ведь и тишина кое-что может подсказать, если умело ее слушать. Там, в горах, — под землей и на земле — научился Нефтеруф слушать и рев ветров, и тишину тишины. Ухо его стало подобием нежнейшего инструмента, воспринимающего то, на что не способно ухо обыкновенного смертного. Но еще лучше научилось слушать сердце, ибо без него глухи даже самые чуткие уши…
Нет, в этой части Ахетатона было очень тихо, как и подобает этому часу. Ничто не предвещало опасности, которая всегда над головою любого смертного, не говоря уж о бывшем каторжнике — беглеце и кровном враге фараона.
Он пересек площадь уверенным шагом — не слишком быстро и не слишком медленно. Если бы кто-нибудь и увидел его в это мгновение, то, несомненно, сказал бы про себя: «Вот он, бедный, но довольный собой ремесленник, идущий домой после ночного бдения в мастерской». Нефтеруф подошел к низкой, прочной двери и постучал: опять же не слишком громко, чтобы не разбудить соседей, и не слишком тихо: так, чтобы могли услышать хозяева.
Дверь открылась как бы сама собой. Где-то в глубине длинного коридора стоял светильник. За порогом было темно.
— Это ты стучал? — спросил мягкий женский голос.
— Я не вижу тебя, — сказал Нефтеруф. Женщина стояла тут же за дверью. Она сказала:
— Я здесь.
— Это дом госпожи Ка-Нефер?
— Я Ка-Нефер.
— Шери кланяется низко. Твой недостойный слуга присоединяется к его поклону и говорит тебе: «Привет тебе, госпожа этого дома, и да будут все дни твои долгими и непоколебимы в радостях, как бивня слона». Я — Нефтеруф, недостойный твоего гостеприимства.
Как видно, беглый каторжник не настолько еще огрубел под землей, чтобы позабылись слова красноречия и тонкого обращения. Его приветствие было воспринято с должным вниманием и оценено по достоинству. Он услышал из темноты:
— Нефтеруф? Какое редкое имя!
— Да, моя госпожа, это имя встречается не часто, и дала его мне моя бабушка, жившая в далеком оазисе в Великой пустыне Запада. Такое имя носил герой повести, которую она читала не по книге, а на память — от начала и до конца.
— Это имя — настоящее?
Как быть? Сказать или утаить? И каков смысл в том, чтобы скрывать от нее свое настоящее имя?
— Вымышленное, — признался он.
— Так будет лучше, — сказала она. Он не понял, что будет лучше.
— Входи же, — пригласила хозяйка.
Он перешагнул порог, полный доверия к этому голосу, звучавшему в темноте ночи сладкой флейтой.
«Если наружность ее соответствует хотя бы в малой степени голосу ее — это великое счастье для женщины, а также для мужчины, созерцающего ее».
Так подумал он, входя в дом, которого не знал никогда, но которому доверился так, как может довериться сын матери своей.
Потолок был низкий, и гость наклонил голову, в то время как хозяйка вела его вперед. И когда они очутились в небольшой комнате, где горел светильник, он увидел перед собой нечто поразившее его. Перед ним стояла женщина немного смуглая, чуть худая и чуть полная в положенных местах, казалось, чуть легкомысленная и чуть умная, как и положено красивой женщине. Тело ее просвечивало сквозь складки тонкого платья, и было оно из крепкого дерева — стройное и твердое. Глаза ее были светло-карие, как персиковые косточки. Ее пухлые губы и маленький нос соседствовали друг с другом в полной гармонии, и свет отражался на ее белых зубах, как на кварцитовом сколке.
Он смотрел на нее — дивясь ей и любуясь ею. Она, в свою очередь, тоже была удивлена: перед нею стоял человек, несомненно, знатной крови, в лохмотьях, которые под стать уличному фокуснику.
Она вышла в соседнюю комнату и вернулась оттуда с рукомойником. Ка-Нефер полила гостю воды на руки и тщательно обритую голову и принесла чистый набедренник. И тростниковые сандалии тоже.
— Это тебе, Нефтеруф. Я не хочу, чтобы муж увидел моего гостя в таком виде. — Улыбнувшись улыбкой красавицы, она добавила: — Не сердись за это недостойное тебя подношение, но так это будет лучше: столица любит приличные одеяния и не всегда ценит истинный ум.
Он поблагодарил ее и, оставшись наедине с самим собой, живо сбросил свои лохмотья и обвязался тканью, пахнувшей благовониями Ретену. Он посмотрел на себя в медное зеркало, висевшее на стенке, и снова возблагодарил Амона-Ра, не оставляющего его своими милостями вот уже три недели — с тех пор, как он начал спускаться с высоких гор вниз по Хапи.
Нефтеруф поднялся наверх по деревянной лестнице. В просторной комнате с широким окном его ждали хозяйка и муж ее. Он был молод, высок, худощав. Прищурил глаза, будто пытался высмотреть в госте какую-то незначительную, для других неприметную черточку. Впрочем, профессия его объясняла этот любопытствующий прищур: ваятель обязан видеть дальше и лучше всех прочих людей.
«…Вот люди, в руках которых — моя судьба. И не только моя. Эта красавица… И ее молодой муж… Ваятель, который часто бывает рядом с фараоном… Что сулит их гостеприимство? Кто она? Кто он?.. Скорей бы, скорей бы узнать это получше…»
— Я прилетел к вам столь ранней пташкой, — вслух сказал Нефтеруф, — что боюсь, не вызвал ли неудовольствия?
— О нет, — ответила хозяйка.
— Его величество вот-вот встанет, чтобы приступить к работе, — сказал ее муж. — Разве это рано?
Ка-Нефер сказала, улыбаясь молодой и покоряющей улыбкой1
— Моего мужа звать Ахтой. Он ваятель и работает в мастерской Джехутимеса.
— Я знал одного…
Хозяйка перебила гостя:
— Если ты имеешь в виду молодого ваятеля Джехутимеса из Уасета, то это именно и есть тот самый Джехутимес.
— И ты тоже из Уасета? — спросил ваятель.
— Да, я живу там с малых лет. Родился я на небольшом оазисе Сипи, что в Великой пустыне.
Хозяева пригласили присесть к низкому столику, чтобы позавтракать вместе с ними.
В комнате не было ничего лишнего: лежанка, едва возвышавшаяся над полом, циновки, столик, несколько грубых скамей да два деревянных ларя у стен. Широкое окно было занавешено пестрой льняной тканью.
— Я думаю, что холодное пиво не повредит, — сказал Ахтой, разливая напиток в глиняные чарки. Ка-Нефер разломила на части горячую пшеничнуго лепешку, поставила перед каждым тарелку с жареной рыбой. За трапезой начался обычный разговор, столь же бессмысленный, сколь необходимый для того, чтобы гость чувствовал себя посвободнее. Он коснулся прежде всего погоды, которая установилась вслед за тем, как Хапи ушла обратно в свое ложе. Ахтой был учтивым, сдержанным собеседником, умеющим развлечь гостя, то есть развлечь в меру, без навязчивости. Ка-Нефер прислуживала, выказывая в этом отменное искусство. Эта чародейка умела так подать тарелку и так красиво убрать и унести все ненужное, что трудно рассказать.
Ка-Нефер загадочно улыбалась. Она как бы говорила: «Ну, что ты скажешь, господин? Не обманулся ли ты? Прав ли был Шери, так щедро рассыпавший похвалы по моему адресу?» Она умела так передать свои мысли, не произнося при этом ни слова, что Нефтеруф покраснел. Он попросил пива и залпом осушил чару: это придало ему чуточку дерзости.
Ахтой объяснил гостю, что лепит бюст, который может принести славу любому ваятелю.
— Ты не слишком скромен, — сказал, улыбаясь, Нефтеруф, отхлебывая пиво, какого он давно не пивал.
— Я говорю правду. Ее же я придерживаюсь и тогда, когда передо мною глина или же камень. Я их тоже заставляю говорить правду.
— Это каким же образом, Ахтой?
Ваятель поднял брови — черные и тонкие. Он сказал:
— Я пытаюсь лепить натуру такой, какая она есть. Соответствие природе делает изваяние правдивым. Оно при этом говорит правду. Будто человеческим голосом.
