Растрогали: уж очень смешные и жалко. Благословил он семена.
«Идите, — говорит, — старики, с Богом, засевайте ваше поле и не ропщите: могущий малое умножить и многое умалить!»
Тигрий с Леонилой вернулись домой и одно твердя: «могущий умножить», засеяли свое поле. И урожай на глаз, как у всех, как всегда, а как смололи: у всех — двадцать пять медиев, а у стариков — тысяча двадцать пять!
И как потом в Патарах Урс трубил о тысяче франков — чек, который в тяжёлую минуту его жизни Николай тайно положил ему на стол, так этот Тигрий с Леонилой звонили по всем горам, что собрали не пятнадцать, как всегда, не двадцать пять, как все, а тысячу двадцать пять! — и прямо указывали, что эту самую тысячу сверх нормы подсыпал им священник св. Сиона в Фарроа Николай.
* * *
Отчасти по просьбе родителей, у которых была земля и дом в Патарах, отчасти для испытания и стажа — Николаю исполнилось двадцать семь лет — архиепископ Иоанн назначил его в Патары.
И вот из глухого захолустья, куда и дорог не было, одни горные тропки, из села Фарроа попадает Николай в самый центр Ликии. В Патарах он прослужил три года. Смерть родителей, наследство, щедрость и наконец случай с Урсом.
Как Тигрий — горам, Урс городу объявил имя «Николай».
Передавая чудесные случаи из его жизни, о нём говорили по всей Ликии как о избранном среди людей — чудотворец, который просвещает очи слепым, отверзает уши глухим, приводит в голос язык немых, разрешает союз демонов и исправляет расслабленных.
«Архангел Михаил, — говорили, — его ангел хранитель и силою его он творит чудеса!»
И Миры стали центром, куда потянулись за чудом.
Из всех сербских королей, потомков Симеона Неманя, Стефан Урош Милутин самый мудрый, и только слава его внука царя Душана затмила память о деде.
Царём Золотой Орды после смерти Батыя сделался его брат Беркай. Из-за мамлюков — половцев, застрявших в Египте, поссорился Беркай с Византией: от их султана Бей-барса не пропускали послов через Константинополь в Орду. Беркай послал своего «темника» — полководца Ногая войной на императора. Ногай победил греков, и Михаил Палеолог вынужден был заключить союз с Золотой Ордой.
У ногайцев руки чесались, и первому, кто ближе! — Сербии — угрожала большая опасность. Сербия Милутина не Сербия его внука царя Душана, Ногаю стоило только пальцем пошевелить, и крышка.
Король отправил послов к Ногаю. И сговорились: в самом деле, зачем разорять сербскую землю, когда рожон общий — греки, и мир никогда не мешает. И такая пошла дружба у короля с Ногаем, своего сына королевича послал он ко двору Ногая в татарскую науку.
Ну, конечно, дело понятное, дружба дружбой и наука наукой, а жил королевич при Ногае, как пленник. Только королевич этого не замечает: ему было что смотреть и слушать.
И много чему научился он — всяким искусствам, а кроме того, хорошее знакомство: сколько русских, тоже и китайцы! Да и гостей не переводится, со всех стран к Ногаю едут. И все старались говорить или по-русски, или по-китайски, а кто не может, ну хоть по-татарски. Рассядутся чай пить и всякие истории рассказывают.
Королевич больше всего любил про чудесное — и глаза у него такие, не позабудешь. И все королевича любили. Ногай — это он любил говорить про себя, как когда-то Гуюк: «На небе Бог, на земле Ногай!» — Ногай сам страх, а с королевичем был кроткий, а когда расшалится, один королевич — только взглянет, и отойдёт от сердца: такие даются глаза человеку, их возжигает какой-нибудь очень высокий ангел.
И такое стало, что Ногаю с королевичем никогда не расстаться — какой там заложник! — самый первый при дворе и выше его нет. И если Ногаю подарок, королевича не позабудьте! Королевич-то, может, и не заметит, а Ногай ничего не пропустит, от него ничего не скроешь — недаром же Менгу-Темир вроде царём его сделал: от Таврии до Дуная! Первый старейшина у великого хана. И вон Телебуге за одну такую оплошку всю жизнь помнил, ну а Тохта — шаманский глаз — этот сумел втереться: задарил королевича, а за ним все его и синие и жёлтые ламы.
Рубрук, посол Людовика Святого, по дороге к великому хану Менке заезжал к Ногаю. Рассказал чудесную историю с королём: от самого короля слышал.
Когда возвращались с крестового похода, ночью неподалёку от Кипра поднялась буря. Опасность была так велика, ничего не оставалось, как только готовиться к смерти. Королева была в отчаянии, и сенешаль[8] Жуанвиль предложил ей — единственное спасение! — дать обет паломничества в Варанжевиль к св. Николаю. Но королева не решилась на такое без согласия короля. Тогда Жуанвиль предложил пообещать чудотворцу серебряный корабль. Королева обещалась. И в ту же минуту ветер затих, и опасность миновала.
«Маленький серебряный корабль сделали в Париже и все было серебряное: и паруса, и мачты, и фигурки короля, королевы и всех детей».
Королевичу очень понравилось, что всё маленькое.
«И маленькие лодочки?»
«И маленькие бато, — говорил Рубрук, и, поправляясь, по-русски: — ботики».
Юсуп Дубаев, первый мастер при Ногае, смастерил королевичу серебряный караван — везут на верблюдах, и чего только нет, каких только товаров, и всё серебряное, и шатер, а в шатре Ногай с королевичем чай пьют и такой вот крохотный самоварчик — скороходов нарочно на Волгу в Сарай посылали за материалами и инструментом: «Это вам не ботики!»
И ещё поразило королевича: рассказывал приезжий из Бретани и русский из Киева. Это когда при перенесении мощей Николая чудотворца везли его по морю, и разлилась благодать по всему миру — два чуда: в Нанте чудесное исцеление бретонского принца Конана, а на Днепре русского мальчонку зацепило.
Отец Конана — Алэн Фержан, второй герцог Бретани из дома Корнуалисса, мать Арменгарда, дочь Фулька князя Анжуйского. Идти в аббатство в Анжэ и посвятить себя и детей св. Николаю дали обет родители: только чудо могло спасти маленького принца.
«И когда над умирающим было произнесено имя св. Николая, погасшие „трёхтысячелетние“ глаза кельтского мальчика вдруг засветились и он стал рассказывать про море — как он на берегу собирал ракушки и подошёл к нему „эвэк“, взял за руку и повёл по волнам, и в лицо брызнула волна, и он увидел: отец, и мать, и брат…»
А про Днепр такое — и в то же самое время.
Мать переправлялась на лодке через Днепр, задремала, мальчишка у неё и бултыхнись в воду и пошёл ко дну. С тем и домой вернулась: потонул.
«А ночью видит: по воде шёл старик на ту сторону к св. Софии и к ногам его подняло со дна, нагнулся он, выловил мальчонку, взял себе на руки и понёс. И вынес его на берег и к св. Софии, и там на полати (на хорах) под икону — тепло там — и положил: Ваня очнулся и ротиком, как плотвичка, воздух глотает…»
А случившийся при разговоре новгородский посол Труфанов говорит: «А у нас тоже, это Николай Мокрый, только у нас по-другому называется: явился он на Ильмень-озере на острове Липно, и водой с него исцелился Мстислав, сын Владимира Мономаха, образ поставили в Новгороде на дедовом Ярославовом дворе и называют его не Мокрый, а Дворищенский, или Липенский».
«Николины чудеса» сменились арабскими сказками: от Хулаги из Багдада приезжали послы, по-русски рассказывали. А арабские сказки — китайскими чудесами: от Кубилая из Пекина — китайские лисичьи про лисицу.
Королевич из отрока вырос юношей. Неразлучно сопровождал Ногая, где-где не было — и в Польше, и в Венгрии, и под Галичем, и уж такое видел, но глаза его — глаза его всё так же светились, будто жизнь не коснулась, впрочем, в жизни — не то, что мы видим, а что в нас…
И вот случилось, что Тохта по наущению Ногая Телебуту прикончил, а потом и самого Ногая, правда, не своими руками — русский убил! — да ведь это всё равно, важно, чей почин. И стал Тохта царём Золотой Орды, а королевич вернулся к отцу в Скоплье.
* * *
Возвращение королевича отпраздновали свадьбой: женился он на болгарской царевне Феодоре, получил от отца Зетскую землю и стал жить королём.
Чары ли его глаз или тут ногайский дух действовал — поднялись бояре, хотят, чтобы не король Милутин, а королевич королём был над всей Сербией. И король испугался: он и Ногая так не пугался.
Пишет сыну в Зету: зовёт для объяснения — очень трогательно писал ему, остерегали бояре, предупреждают — «или ты головы своей не жалеешь?» — не поверил. Поверил и приехал в Скоплье.
Король плакал при встрече и в глаза — в эти глаза — целовал сына. А когда проходили они по улице, из свиты короля забежал впереди один из его ближних и шилом королевичу выколол глаза.
Королевич упал, и в глазах его покатилась волна, а зелёные молоньи — воробьиная ночь — резали мозг. И вдруг волна остановилась, и молнии погасли — или это сердце остановилось? — старик остановился, наклоняется над ним: «Не бойся, — говорит, — твои глаза в моих руках».
