– Думал, ты это или не ты… Звал тебя, да не слышал, видно. По походке вижу, что это ты, и хотел все же убедиться… Куда торопишься?
Стараясь не вступать в разговор, Танхум нехотя ответил:
– Надо… Обещал хозяину, где нанялся, что обязательно приду.
– Такая беда у вас с лошадью, и мать больна, а ты уходишь? – упрекнул его Борух.
– Я ненадолго, скоро приду, – ответил Танхум и, чтобы уйти от разговора, который, как Танхум понимал, больше всего интересует Боруха, он заговорил совсем, совсем о другом: – Там, в лощинке, на нашей земле… видали, какую пшеницу вырастил Юдель Пейтрах? Вот это пшеница… просто золото. Ни у кого такой пшеницы нет…
– Да, да! Чтобы этого мироеда болячка задавила! – сочувственно ответил Борух. – А сейчас на оставшейся вашей полоске, которую с таким трудом твой отец вспахал и посеял, зерно начинает осыпаться. Сами же будете пухнуть от голода. А ты в такую горячую пору где-то шляешься… Куда тебя опять нелегкая несет?
– Я нанялся. Разве я один у отца? Рахмиэл и Заве-Лейб тут, на месте – пусть и помогают убирать, – оправдывался Танхум и, попрощавшись с Борухом, пошел своей дорогой.
4
Бер хорошо понимал, что постигшая его беда на руку Юделю Пейтраху. Сейчас этот богатей надеется съесть его с потрохами. Платить подати нечем, шульц этим воспользуется и сдаст его землю Юделю, который внесет за него недоимки и будет хозяйничать на ней. А ведь сколько лет Бер не сдавался, не терял надежды стать на ноги и со своими сыновьями обрабатывать свою землю.
…Еще лет пять тому назад, во время чумы, у Бера Донды пали обе лошади, и только оставшиеся от них хвосты да ржавые подковы напоминали ему о его былых гнедых. Большую часть своего надела Беру пришлось сдать Юделю Пейтраху, а его сыновьям пойти батрачить на чужих нивах и токах. Но все же Бер надеялся снова стать на ноги, вырвать свою землю из цепких рук Юделя и всей семьей работать на ней. Но все это не сбылось. Не сумел он выбиться из нужды, и тревога за землю все больше и больше охватывала его и его сыновей, хотя каждый переживал это по-своему.
Земельный надел Бер получил в наследство от своего деда, одного из первых евреев-поселенцев, осевших в степях юга России. В тридцатые годы прошлого века эти поселенцы, гонимые нуждой, голодом, рекрутчиной, преследованиями, прибыли сюда, в дикую, необжитую степь, из Западной Белоруссии.
Земля, полученная дедом Бера при первом наделе, до сих пор не была раздроблена на мелкие участки только потому, что в нескольких поколениях в роду Донды рождались девочки и лишь по одному мальчику-наследнику. Дочери, же правом наследования недвижимости, в том числе землею, не пользовались. Таким образом, надел Донды переходил в наследство от поколения к поколению – от отца к сыну. Только в четвертом поколении Донды появились три мальчика, три наследника, и Бера охватило беспокойство, как бы сыновья, женившись, еще при его жизни не потребовали раздела земли. А братья же, став взрослыми, тревожились, как бы один из них не женился раньше других и не захватил бы себе лучший кусок земли.
Больше всего это беспокоило младшего брата – Танхума, и он пытался натравить отца на братьев: они, мол, гуляют с девушками, собираются жениться и не отдают всех заработанных денег ему, откладывая их на свои нужды. Он просил отца отговорить пока от женитьбы Рахмиэла и Заве-Лейба, чтобы скопить немного денег и купить хотя бы телку или лошадку.
Но Бер понял, что Танхум хитрит, поэтому он решительно начал оправдывать старших сыновей:
– Они же парни-женихи, в поте лица работают, а ходят голые и босые, как голодранцы. На какие же деньги мы купили нашу Машутку? Не на их ли заработанные деньги? А сам ты хоть копейку дал мне на хозяйство? Только ябедничать умеешь…
Все же Танхум не успокоился. Он из кожи лез вон, чтобы расположить к себе отца. Особенно он старался в последнее время, после того как околела лошадь. Он понимал, что теперь отец уж не станет на ноги, не сумеет удержать остаток надела, и богатеи все сделают, чтобы прибрать к рукам эту землю. И он решил во что бы то ни стало самому завладеть этим наделом. Он усердно старался угождать во всем отцу, выказывал свою сыновнюю преданность, проявлял заботу о нем. Как ни был Танхум заморочен своими делами, вспомнив упрек Боруха Зюзина, что с трудом засеянная отцом полоска пшеницы начинает осыпаться, он решил скорее вернуться домой и, пока старшие братья соберутся помочь отцу, убрать эту пшеницу.
Степными тропами, стараясь никого не встретить в пути, он уже было завернул домой, но сперва решил посмотреть, не убрали ли за эти дни их хлеб. Еще издали он увидел, что пшеница скошена и вывезена с поля.
«Неужели отец сам справился с этим или братья помогли?» – с досадой подумал Танхум.
Ругая себя за то, что опоздал, он все же пошел домой, чтобы показать отцу, что помнит об этом и специально пришел помочь ему.
Уже вечерело, когда Танхум зашел в хатенку. Отец и братья сидели за столом и хлебали зеленые щи из щавеля.
– Смотри, опять он тут, – сердито проворчал Бер, неприветливо взглянув на сына. – Когда надо было убирать пшеницу, то околачивался черт знает где…
– Я же пришел помочь.
– Что, мне надо было ждать тебя, покуда хлеб осыплется?
– Хозяин меня не отпускал, – оправдывался Танхум.
– Попросил бы как следует, отпустил бы, – не унимался отец.
– Кто же помог тебе? – полюбопытствовал Танхум.
– Рахмиэл, Заве-Лейб, Борух Зюзин.
– Слава богу, что убрали, – сказал Танхум.
– Чего глаза пялишь? – буркнул отец. – Возьми ложку и садись к столу, наверно, проголодался.
Танхум сел рядом с братьями и вместе с ними начал хлебать щи. Отец стал рассказывать историю, которая, как клятвенно уверяют старожилы, действительно имела место в Садаеве.
Коричневые щеки сыновей покрылись обильным потом. Не отрывая глаз от миски со щами, они изредка исподлобья поглядывали друг на друга, словно опасались, как бы кому-нибудь из них не досталось меньше щей.
– Обжоры! – рассердился отец. – Слушайте лучше, что вам рассказывают.
…Неподалеку от наших мест жил-был человек по имени Мохэ Патипыч. Силы, говорят, был необычайной, сам дьявол из преисподней его бы не одолел – такой это был богатырь. Но, несмотря на свою силу, он постоянно бедствовал и немало горя хлебнул на своем веку.
Однажды, скопив немножко денег, Мохэ отправился на ярмарку и купил себе лошадь. Это была не лошадь, а сущий дьявол: мчится – ветру ее не обогнать, кнута боится пуще смерти, только тронь – понесется как бешеная.
Бер откусил большой кусок черного хлеба, хлебнул ложку щей и, аппетитно жуя, продолжал:
– Выехал однажды Мохэ Патипыч в степь посмотреть, как наливаются колосья на его ниве. Вдруг над полем сгустился такой мрак, что даже и вблизи ничего нельзя увидеть. Кинулся Мохэ на своей лошади туда-сюда и сбился с пути, заблудился. Блуждал, он, блуждал и вдруг увидел: огненный шар спустился с неба и упал неподалеку на землю, и сразу стало еще темней. «Уж не солнце ли спустилось с неба и погасло? – подумал он. – Оттого, может, и стало так темно?» Что же теперь будет с его лошадью и с его единственной десятиной пшеницы? Завянет без солнца и пшеница, и все, что нужно человеку для жизни. Не поленился Мохэ Патипыч, спрыгнул с воза и давай щупать колосья, не завяли ли они. Вдруг сверкнула молния, грянул гром и начал падать с неба град, который рассыпался по полю золотыми горошинками. Мохэ подставил ладонь, набрал полную пригоршню желтых горошинок и увидел, что это вовсе не горошинки, а самые настоящие крупинки золота.
– Золото? – воскликнул Танхум. – В самом деле золото? – переспросил он, и в его глазах блеснул жадный огонек.
Бер, рассерженный тем, что его прервали на самом интересном месте, так и вскипел:
– А что же? Конечно, золото! – подтвердил он. – Все сыплется и сыплется это золото, словно зерно из решета.
Ошеломленный Патипыч глядит на падающее с неба богатство и озабоченно думает, как бы заграбастать себе все это золото? Как и во что собрать это? Скинул он с себя рубаху, штаны, шапку, выбросил всю солому из подводы, прикинул – все равно не вместить ему все это золото. Вдруг его осенила мысль – помчаться домой за мешками. Что вам долго рассказывать! Прыгнул он на подводу да так погнал свою лошадь, что только пыль столбом поднялась да земля дрожала под копытами. Едет он, едет и вдруг вспомнил: да ведь все-то его три мешка дырявые! Пока он починит их, золото может подхватить кто-нибудь другой. Патипыч встревожился и повернул лошадь назад в поле, чтобы пока насыпать сколько войдет в рубаху, в штаны, в шапку, в подводу. Едет, едет Патипыч, вихрем мчится его лошадь, только искры сыплются из глаз, а поля с золотым горошком все нет да нет. Погнал он лошадь еще сильнее. Мчалась она, мчалась, пока не выбилась из сил, грохнулась наземь и испустила дух. Соскочил Патипыч с подводы и заплакал горькими слезами.
