Но в первые же дни работы Борис познал всю жестокость своего миража. Он едва выносил дурманящий запах табачных листьев. Ядовитая пыль, которой он дышал весь День, вечером раздирала ему легкие резким мучительным кашлем с желтоватой мокротой. Лицо у него побледнело, голова кружилась; его часто тошнило, и тогда он обливался холодным потом. Все это были признаки острого отравления никотином, поражающего новичков, которые слишком усердствуют и, стремясь завоевать расположение мастера, не уходят со склада после окончания рабочего дня. Борис усердствовал три месяца – все надеялся на повышение. Но мастер был человек предусмотрительный и не позволил ему подняться выше тюковщика. Еще месяца три, думал он, и этот парень, умный и образованный, чего доброго, его вытеснит. Торговля табаком процветала, и главные эксперты всюду старательно искали таких людей. В конце концов эти мысли стали так беспокоить мастера, что он счел за благо уволить Бориса.
Два месяца Борис был без работы, но теперь надеялся поступить в «Никотиану», самую солидную и богатую из табачных фирм. Должность он мог получить лишь маленькую, канцелярскую, но она дала бы ему возможность изучить технику табачного дела, не вдыхая целыми днями ядовитую табачную пыль.
На площади он вошел в большое кафе и оглядел столики, ища глазами генерала Маркова. Генерал, мужчина с багровым лицом и бритой головой, в светлом спортивном пиджаке, играл в кости с директором фирмы «Родопский табак» и до того увлекся игрой, что Борис не посмел обеспокоить его вопросом о своем назначении. Публика в кафе была примерно та же, что и на улице, но более ленивая и равнодушная к любви, кино и прогулкам в сумерки – ко всему, что волновало молодежь. Тут сидели пенсионеры с красными носами пропойц, бездельники и местные богачи, пылкие стратеги и знатоки международных вопросов, которые одновременно были виртуозами игры в белот[8] и чемпионами моникса. Но сейчас почти все эти провинциальные тупицы бросили кии, кости и карты, чтобы послушать радиопередачу. Однако собственное мнение было для йтих людей важнее передачи, которую они слушали, и, словно стадо крикливых обезьян, они болтали так громко, что заглушали голос диктора.
Борис устало присел за свободный столик и заказал кофе.
– Что передают? – спросил он, когда официант принес ему кофе.
– Речь Гитлера, – небрежно ответил тот.
– Говорил что-нибудь интересное?
– На евреев обрушился.
Борис бросил рассеянный взгляд на столик генерала – ведь судьба его зависела от благоволения этого человека. Генерал ни за что не хотел признать себя побежденным и ожесточенно расставлял фишки для новой партии. Борис ронял, что говорить с ним сейчас неудобно. Он заплатил за кофе и вышел на улицу.
К вечеру похолодало, и Бориса пробирала дрожь. Ни макинтоша, ни плаща у него не было. Свет электрических фонарей на улице, напоминавших четки из трепещущих огней, этим холодным осенним вечером казался особенно резким. Борис направился в северную часть города. Фонари попадались все реже, и улицы становились все уже и темнее. Дойдя до минеральных бань на площади, многолюдной летом, а теперь пустынной, он прошел мимо мечети, на минарете которой горел фонарь. Современные постройки центральной части города – свидетельство купеческого благосостояния – уступили место ветхим домишкам с деревянными воротами, огородами и просторными дворами. В некоторых дворах горели костры: женщины варили повидло, а мужчины окуривали бочки или готовили котлы для ракии.
В этом квартале в маленьком плохоньком домишке жила семья Сюртука.
Прошел год с того дня, когда Борис поступил на склад «Никотианы» стажером из интеллигентных безработных. Ирина сдала экзамены на аттестат зрелости с отличием и стала готовиться к поступлению на медицинский факультет. Динко тоже окончил гимназию, но его взяли в школу офицеров запаса.
Городок прозябал, сонный и тихий, занятый мелкими сплетнями, овеянный благоуханием сохнущего табака. Лишь время от времени людей взбудораживало какое-нибудь убийство, совершенное македонцем, или внезапный арест коммунистов, которых затем, заковав в наручники, отправляли в областной центр.
В семействе Чакыра царило спокойствие.
Но в один жаркий день в конце августа Чакыр пришел домой к обеду в плохом настроении; впрочем, он был не в духе с утра и весь день мелочно придирался к подчиненным. Молодых полицейских околийского управления он выругал за небрежное отношение к оружию, постовому перед общиной сделал строгое замечание за то, что тот не брит, а жене грубо крикнул:
– Накрывай на стол!.. Чего ждешь?
Жена с удивлением посмотрела на него, потому что стол давно уже был накрыт.
Чакыр сел на свое место туча тучей и принялся растирать в супе стручок горького перца, от которого его краснощекое лицо вскоре запылало еще сильнее. Затем он бросил свирепый взгляд на женщин: они ели в страхе, ожидая, что вот-вот разразится буря.
– Подавай гювеч,[9] – скомандовал он жене, а потом, еще строже, буркнул Ирине: – Давай вина!
Обе женщины почти одновременно встали и принесли гювеч и вино. Гювеч был жирный, приготовленный по вкусу главы семейства: с картофелем, баклажанами и маленькими стручками горького перца. Отпив глоток вина, он опять посмотрел на женщин и заметил, что они почти ничего не едят. «Ишь суки, – сердито подумал он. – Если этих баб не держать в страхе, они мне на голову сядут! Ирина – та уже села».
Пообедав, он закурил и, как это он делал на службе во время допросов арестованных, зловеще помолчал, чтобы еще пуще напугать виновниц и внушить им уважение к власти. Свинцовая тишина нависла над столом, женщины склонили головы. Мать с излишним усердием начала складывать салфетки, а Ирина, слегка побледнев, упорно старалась вывести хлебом пятно от капли вина, упавшей на скатерть.
– Позор!.. – загромыхал наконец голос Чакыра. – Я чуть сквозь землю не провалился, когда мне сказали.
– О чем ты? Что тебе сказали? – ворчливо спросила жена.
– И ты еще притворяешься, что ничего не знаешь?! – гневно вскричал полицейский.
– Правда, ничего не знаю.
– Если не знаешь, спроси людей!.. Твоя дочь – любовница бродяги.
– А ты не очень-то слушай, что люди болтают, – немедленно отозвалась жена.
– Молчи!.. – в ярости взревел Чакыр.
Его красное лицо полиловело, а углы губ опустились, что придало ему еще более свирепый вид. Жена обиженно встала и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью. Довольная своей отповедью мужу, она остановилась в тесной передней и стала слушать. Она знала, что ее уход отрезвит Чакыра и притушит его гнев. А Ирине и правда не худо получить небольшой нагоняй. Пора уже!
После ухода жены Чакыр почувствовал себя совершенно беспомощным. «Вот те на!.. Дашь бабам волю – потом попробуй с ними справься. Эх; отлупить бы их как следует…» Но тут же Чакыр сообразил, что грубостью ничего не добьешься. Жена его не такая, как здешние женщины, ее не поколотишь. А дочь и подавно.
– Что случилось, папа? – вдруг спросила Ирина.
Чакыр перевел дух. Голос у дочери был взволнованный, но в нем слышалась искренность и чистота, и Чакыр спросил уже спокойнее:
– Сегодня утром мне сказали, что ты ходила на свидания с сыном Сюртука. Правда это?
– Да, правда, – ответила Ирина.
Лицо Чакыра снова потемнело, вены на висках запульсировали, а на лбу высыпали мелкие капельки пота. Он не мог по достоинству оценить это чистосердечное признание, но все же сохранил спокойствие, необходимое для дальнейшего допроса.
– С какого времени? – хмуро спросил он.
– С прошлой осени.
– Где же вы встречались?
– У часовни.
– А зимой?
– Вечерами – у деревянного мостика, за складом «Никотианы».
– В других местах встречались?
– Нет.
– А какие у вас планы? – В голосе полицейского зазвучала злая насмешка. – Этот гаденыш хочет, чтобы вы немедленно поженились?
– У нас нет никаких планов.
Чакыр взглянул на дочь и онемел. Он был человек старого закала и строгих правил и внебрачную любовь считал подлостью – пользуются мерзавцы женской простотой!
– Значит, так, негодница!.. – вскричал он вне себя. – Ты согласилась развлекать его, как девица легкого поведения!..
– Ты знаешь, что я не… что я не могу быть девицей легкого поведения, – гордо сказала Ирина.
– Я знаю только то, что ты гуляешь с городскими нищими, а надо мной люди смеются… Был бы хоть порядочный человек, а то ведь хвастун и лентяй! Не успели его из милости принять на склад, как он уже бредит миллионами. Ну и дрянь!
Ирина опустила голову. Чакыр умолк, довольный тем, что слова его подействовали на дочь. Ведь он нанес ей удар по самому чувствительному месту – по ее гордости. Он посмотрел на свои большие старомодные часы с турецким циферблатом и скорчил гримасу: опоздал на службу. Быстро поднявшись, он опоясался ремнем с саблей и вышел, громко хлопнув дверью.
