Погулямте-ка, девушки.
Погулямте-ка, лебедушки,
Пока мы на волюшке
У родимых у матушек,
У кормилицев у батюшек.
Вдруг девчата услышали чьи-то торопливые шаги. Выглянули из бани, видят: бежит сестренка Пелагеи и кричит:
— Сваты приехали, сваты! Зовут тебя, Палашка, домой.
На глаза Ивану Инотарьеву, после трепки льна, Пелагея явилась грязной, немытой. Инотарьев был не первый жених, сватавшийся к Пелагее. Дома о ее замужестве и слышать не хотели, Пелагея считалась завидной невестой, потому и накопила много женихов. Один сватался — родители наотрез отказали. За которого не хотела идти, тот нравился матери. Но девичьи думы изменчивы: увидев Инотарьева, Пелагея подумала: «С радостью пошла бы за него», да подруги пугали: «Жизнь с ним загубишь. Он словно отец — лютый, суровый».
Так или иначе, но после инотарьевского сватовства Пелагея чаще садилась у окна и смотрела в сторону Заречицы. Видя из избы безлюдную дорогу, она опускала глаза. Часто с ней рядом усаживался ее дедушка. Перебирая редкие пряди его волос, она ждала инотарьевских сватов. В доме никто этого не подозревал. Дедушку, друга Пелагеи, совсем не интересовали ее сердечные дела. Он любил больше, когда она ноготками царапала ему голову, а он, растянувшись на лавке, покрякивал от удовольствия.
— Почему ты, дедушка, любишь, штоб я у тебя скрытые ранки искала? — спросила его раз Пелагея.
— Медведь меня, милая, к тому понудил. Шел я, моя болезная, с приятелем за лосем, а он, озорник, отвел нас в сторону и натолкнул на медвежью берлогу. Подняли мы друга лохматого. Я в него стрелял, да заряд у меня слаб был. Он, милая моя, и накрыл меня. Приятель-то мой испугался, убег, а я с медведем в поединке сошелся. Здоров, леший, оказался, подломил меня. Думал, смерть пришла, а он мне только голову сцарапал. Я притворился, вроде к богу, на небо, подался, не дышу. Медведь завалил меня вершинником. Уходил было, да не один раз возвращался посмотреть: не шевелюсь ли? И кажный заход подбрасывал валежничек. И когда почел меня мертвым, покинул. А в это время товарищ прибег в деревню… Нашли меня. Думали — не заживет голова-то. Долго я тогда пролежал. И теперь еще нет-нет да и заболит головушка-то.
Слушая дедушкин рассказ, Пелагея гладила его голову. Любила она дедушку, с ранних лет росла при нем. Работала со стариком: резала лес, плавала на плотах. Много она потрудилась, но дома мало видела радости и ласки. Дед один ее любил и пригревал, но он старел, только и вспоминал лосей да медведей, а о Пелагее думал уже мало. Поговорить ей стало не с кем.
И вот как-то вечером Пелагея залезла на печь погреться. Слышит — за дверью чужие шаги. В избу вошла Хиония Пескова — Хамой звали ее в Заречице. Долго Хиония крестилась и, ослабив на шее узелок от платка, поклонилась хозяину и спросила:
— Где же у тебя, Степан Прокофьевич, невеста-то?
— Во-он, на печи греется.
— Неча на печи-то лежать, коли наманила женихов. Слезай!
Только Хама успела это вымолвить, в избу вошел Иван Инотарьев, за ним два свата. Стали уговаривать молодую идти за Ивана Федоровича Инотарьева.
Вскоре после свадьбы Федор Федорович отстоял в Керженском монастыре обедню, отслужил молебен и уехал в Нижний. В городе он подписал договор на поставку шпал фон Мекку, строившему от Москвы до Казани железную дорогу.
Вернулся Инотарьев домой, скупил близь Керженца все лесные делянки, набрал людей и начал разработку шпалы. Наличные средства, нисколько не смущаясь, он вложил в это дело, — только бы ничего не уступить начавшему богатеть Дашкову. Подряд сулил солидные барыши. На Керженце никогда еще не велись такие большие разработки, какими всех удивил Фед Федорыч.
Любуясь высокими штабелями шпал, Инотарьев не в состоянии был подавить в себе чувства гордости.
Под конец зимы ему стало трудно добывать оборотные деньги. Он стал закладывать в банке готовые шпалы. Его по-прежнему видели улыбающимся. А ближе к весне, когда начало пригревать солнышко, из кредита он выжимал последние соки. Подоспел паводок, а денег нет. И ему часто во сне мерещилось: шпалы разнесло половодьем. Просыпаясь в холодном поту, Фед Федорыч начинал подсчитывать произведенные расходы. Еще недавно он надеялся иметь десятки тысяч дохода. Наготовили шпал сотни клеток. Иногда, глядя на них, он представлял себе: приедет комиссия, примет шпалы — и поплывут ему денежки. Отпадут заботы, и тогда он, Фед Федорыч, с деньжищами, разве еще такие дела станет творить!
Но вот наступали дни девичьих зорь. Теплела земля, дымились белодымной росой леса. Каждая травинка, цветочек, бабочка, вся живучая видимая и невидимая тварь, учуявшая весенние радости, обогревалась под солнцем. Федор Федорович уже устал молить весну о милосердии. Он ждал, когда землю запарит солнце, он снимет полушубок и разделается со шпалой.
Наконец приехала комиссия. Начала осматривать заготовленную шпалу. Она находилась в обрубах, и ею была загружена вся пристань. Инотарьев ждал Егория с водой — начать сплав.
Приемщики, приходившие на пристань одетыми в черное городское платье, казались Федору Федоровичу хищными птицами, прилетевшими на Керженец выклевать ему глаза. С первого дня их поведение ему не понравилось. В эти дни Федор Федорович терял разум. Моментами ему хотелось взять ружье — а он его всегда держал заряженным, — нацелиться и всадить каждому члену комиссии по пуле. Такое желание было не без оснований. Через три дня представители фон Мекка заявили:
— Федор Федорович, шпалу твою принять нельзя.
Выслушав такое заключение, Инотарьев пошатнулся.
— Почему?
— В твоих шпалах нет обусловленных семи вершков, на срезах сучки, да и дерево с большой синевой.
— Вы слышите, слышите?! — крикнул Федор Федорович стоявшим до того в стороне подряженным им плотогонам.
Стих стук топоров. Все словно почувствовали — без огня Фед Федорыч горит.
Годной шпалы оказалось меньше половины. Федор Федорович обезумел. Представители дороги ушли, а он взглядом искал около себя сочувствующего человека. Но человека-то и не было. Его точно комиссия скрала. И, не найдя сочувствующего себе, Инотарьев взвыл, как тяжело раненный зверь, упал на землю и без чувств лежал в грязи в новом суконном пиджаке.
«Что делать?» — спрашивал он, придя в себя.
Вода в Керженце прибывала; перебирать шпалу было поздно, да и дорого. К Федору Федоровичу пришла такая беда, хоть живым кидайся головой в Керженец.
— Пусть не берут мое добро, другим продам, — все еще бодрясь, утешал себя Инотарьев.
После отъезда приемочной комиссии он уехал в город, рассчитывал сдать хотя бы часть шпал и получить деньги, деньги! Его расчеты не оправдались. Хозяин дороги с актом приемки шпал согласился, договор расторгли. Другого покупателя у Инотарьева не было. Оставалось продать шпалы только на дрова. Но Федор Федорович упустил весеннюю воду. Банк предъявил векселя, описал заготовленную шпалу. Инотарьев на разработку леса давно израсходовал деньги и не мог расплатиться с рабочими. Вода в Керженце спала, клетки шпал стали обрастать молодой травой. Заречинцы, проходя мимо них, вздыхали, жалея пропадающее добро, труд людей, работавших на Инотарьева.
Федор Федорович несколько раз побывал в городе, но по-прежнему безуспешно. И как-то, вернувшись, ушел на пристань и, дождавшись ночи, поджег не описанные банком шпалы. Через час пристань Инотарьева скрылась в облаках дыма. Бушевавший над берегом огонь истреблял клетки со шпалами. Возле пожарища валялся Федор Федорович, уткнувшись в землю. Временами он, тяжело отрывая от земли голову, кричал:
— Горит!.. Дьявольское искушение… Мои грехи горят…
На лыковской церкви били сполох. Люди теснились вокруг пристани Федора Федоровича. Старухи возле своих изб падали на колени, крестясь, шептали:
— Это он, сатана, втащил в огонь Фед Федорыча.
