На первом этаже, помимо узкой входной двери, размещалось множество теснивших друг друга, занимавших каждый клочок свободного пространства мастерских и небольших лавок, в основном, конечно, ювелирных, поскольку Токул торговал драгоценными металлами и камнями, однако занимался и тканями, и винной торговлей, и даже изготовлением печаток.
На коричневом фасаде дома красовалась голубая вывеска, а стены были голыми, без мозаики и каких-либо фресок. На втором этаже виднелись узкие арки, походившие скорее на бойницы, чем на окна, словно ревностный хозяин хотел помешать любопытным подглядывать за его личной жизнью.
На левой стороне крыши, покрытой черепицей, высилась тонкая и немного скособоченная башенка — как бы намёк на третий, так и недостроенный этаж, там же виднелась и небольшая терраса.
Нубийцы опустили паланкин на землю напротив входа. Сенатор не преминул заметить, как сильно наклонена вперёд каменная скамья, на которой клиенты [9] обычно ожидают спортулу [10]. Можно подумать, будто скупой хозяин нарочно сделал её такой неудобной, чтобы отбить охоту у просителей сидеть на ней.
Токул, выходит, не опровергал славу сквалыги, которая стоила ему прозвища, подумал Аврелий, вытирая пот со лба. Он буквально задыхался в официальной одежде из плотной шерсти, которую вынужден был надеть по такому случаю, а чрезвычайно неудобные кальцеи [11] ужасно сдавливали ноги. Но было бы неприлично отправиться с соболезнованиями к сенатору, пусть и недавно избранному, в открытых сандалиях…
— Имя? — потребовал ответа привратник, нисколько не считаясь с богатой представительской одеждой гостя.
— Публий Аврелий Стаций.
Не говоря ни слова, строгий привратник указал ему на атриум, уже заполненный людьми.
Весь цвет аристократии и всадников собрался в домусе Токула, чтобы почтить память Антония Феликса, отпрыска одной из самых знаменитых римских фамилий. По такому случаю все придали лицам приличествующее печальное выражение, однако было совершенно ясно, что лишь уважение к знатному имени покойного побудило их прийти в дом торговца рабского происхождения.
Аврелий заметил нескольких коллег из курии, известных ювелиров, а также кое-кого из чужеземцев, которые, хоть и не были знакомы с Антонием, почувствовали жгучую необходимость оплакать его, приняв участие в богатой поминальной трапезе.
— Говорят, Токул любит хорошее вино… — заметил один клиент, явно предвкушая угощение.
— А ты захватил салфетку? — спросил его сосед, расправляя огромную скатерть, в которую собирался завернуть остатки ужина.
— Конечно, и тоже достаточно большую! — со смешком заверил тот.
Внезапно наступила тишина — в зале появился хозяин дома вместе с вдовой Антония, молодой, ничем не примечательной женщиной, следовавшей немного позади него.
Токул оделся по случаю самым роскошным образом — в новёхонькую тогу, на которой блистала пурпурная полоса латиклавии. От намётанного глаза Аврелия, однако, не ускользнули некоторые неуместные детали: на ткани виднелись складки оттого, что она долго лежала где-то, а из-под красного края тоги выглядывали открытые сандалии на толстой пробковой подошве.
— Друзья и сограждане, — заговорил амфитрион [12]. — Не знаю, как благодарить вас за то, что пришли скорбеть вместе со мной и Бальбиной по поводу утраты, постигшей нас всех. Мой брат Феликс был человеком, которого все любили. Всем вам известна его щедрость, как и юношеская беспечность, которая побуждала с пылом бросаться во всякого рода похвальные начинания. К сожалению, судьба не всегда помогает лучшим, и редко случалось, чтобы затеи Антония, даже начатые с горячим энтузиазмом, имели полный успех. Поэтому моему брату приходилось часто обращаться к вам с просьбой о займе, который он, конечно же, постарался бы возвратить, если бы жестокие парки не оборвали раньше времени нить его жизни. Теперь, однако, тяжкий груз его долгов падает на вашего покорного слугу, который собирается обеспечить их из собственных средств, идя на большие личные жертвы. И первая из этих жертв — отмена поминальной трапезы, достойной славы оплакиваемого Феликса.
— Благороднейшая речь! — растрогался кто-то из присутствующих. — Не понимаю только, что он всё-таки хочет сказать…
— Что пожрать сегодня не удастся! — проворчал его сосед и скомкал ненужную больше салфетку.
— Не может быть! — вытаращил от изумления глаза один из клиентов. — Традиция требует…
— Эта необразованная деревенщина плюёт на традиции!
— Неслыханно! Он насмехается над древними обычаями предков.
— Где это видано, чтобы известного в городе знатного человека кремировали втихую, чтобы друзья не могли восславить его деяния! — всё ещё не веря свои ушам, воскликнул какой-то нищий аристократ, отменивший обед из расчёта на роскошную поминальную трапезу.
— Этот проклятый жмот топчет всё, что свято для настоящего квирита! Теперь, усевшись рядом с отцами-основателями, он должен был бы, по крайней мере, соблюдать правила! — запротестовал какой-то эдил, в то время как толпа начала недовольно роптать.
Хозяин дома властно поднял руку, желая утихомирить нарастающий гул, и собравшиеся, изобразив на лицах внимание, вынуждены были выслушать его речь до конца.
— Не хочу отвлекать вас от важных дел, друзья и сограждане, поэтому мы с Бальбиной удаляемся, чтобы побыть наедине с нашим горем, и благодарим вас за проявленное внимание, — заключил Токул, взял за руку невестку и повёл её внутрь домуса.
Двигаясь размеренным шагом, оба вскоре скрылись в какой-то комнате, дверь которой захлопнулась за ними.
— Вот что получается, когда в Сенат пускают подонков рабской крови! — воскликнул один обедневший аристократ.
— Это скандал! — вскричали другие, в то время как Аврелий расхохотался: вот так Токул, не побоялся пересудов и оставил всех этих паразитов с носом! Будучи сыном вольноотпущенника, вошедшим в курию только благодаря звону сестерциев, Токул проявил немалое мужество, обращаясь подобным образом с высокородными друзьями своего брата!
Тем временем на лицах скорбящих приличествующая случаю печаль быстро сменилась негодованием. В течение нескольких мгновений в атриуме царили суматоха и шум, вызванный топотом сапог, сандалий, сенаторских кальцей и военных калиг на ногах устремившихся к выходу.
Публий Аврелий не тронулся с места. Он стоял, прислонившись к кирпичной колонне, когда из перистиля выглянула лысая голова Токула.
— Ушли эти стервятники?
— Не все, — ответил Аврелий, выходя из своего укрытия. — Я не голоден, поэтому надеюсь, что мне будет позволено выразить соболезнования Бальбине.
— А, так это ты, Публий Аврелий Стаций! Давай обойдёмся без язвительных нравоучений, представляю, как ты, аристократ, осуждаешь моё поведение!
— По правде говоря, я немало поразвлёкся… Ты бы видел лица некоторых гостей! У Лентуллия глаза вылезли из орбит. Пизон что-то лепетал, как мальчишка, у которого украли завтрак, а у претора Косапа чуть не лопнула печень!
— Выходит, ты задержался не для того, чтобы читать мне мораль… — с недоверием произнёс Токул.
— Конечно, нет. Но предупреждаю, что ты нажил немало врагов — по меньшей мере половину Рима. Приятели Феликса нескоро простят тебе такую обиду.
— Ладно, Стаций, ты ведь хорошо знаешь, что многие пришедшие сюда со скатертью в руках понятия не имели о том, кто такой мой брат. Они надеялись только вытянуть из меня бесплатный обед. Что касается других… Думаешь, кто-нибудь из них принял бы когда-нибудь меня в своём доме?
— Твой брат был очень известен…
— А я — нисколько! Ты это хочешь сказать? Но послушай меня внимательно: мне неважно, кем меня считает толпа высоколобых бездельников, умеющих лишь завивать волосы, читать жеманные стихи и ухлёстывать за женщинами…
