Марта попыталась высвободиться из объятий Томаса, чтобы посмотреть ему в лицо, но он только крепче прижал ее к груди. Ее лоб касался его шеи, поэтому она почувствовала, как напряглись жилы и стали сокращаться горловые мышцы, а его челюсть несколько раз опустилась и поднялась без слов, словно он проверял, хватит ли ему воздуху, чтобы продолжить свою печальную повесть. Протянув руку, Марта почувствовала, что его впалые щеки мокры от слез. Ладошкой она прикрыла его глаз, нежно погладила пальцами то место, где бровь была перерезана шрамом, и стала ждать, когда он снова заговорит.
— Я сломал хребет тюремщику, который держал взаперти мою семью, за что сам провел месяц в Ньюгейтской тюрьме. Из своей камеры я слышал крики мужчин и женщин, которых подвергали пыткам в этих застенках, что лишний раз свидетельствовало о том, кем стал Кромвель, — предателем, желающим обладать королевской властью во всем, кроме названия.
Лорд-протектор самолично заплатил выкуп за мое освобождение, но я снял свой красный мундир и сложил его в деревянный сундук. Ирландский кинжал, деревянная дощечка — напоминание о том, что мне пришлось стать палачом, — и даже записка на пергаментной бумаге, написанная Кромвелем собственноручно, — все это я спрятал подальше от любопытных глаз. Я стал работать кузнецом на Феттер-лейн и никогда больше не видел Кромвеля живым.
Томас отстранился и взял в ладони лицо Марты. Большими пальцами он погладил распухшие нижние веки. Марте не хотелось встречаться с ним глазами, ибо она хорошо помнила, как без разрешения залезла в дубовый сундук. Но теперь ей была известна история каждой хранившейся в нем вещи: полинялого красного мундира, странного кинжала и обрывка пергамента, в который была завернута дощечка. Ей стало холодно, и она задрожала.
— Я все еще вспоминаю своего сына и думаю, каким бы он мог быть, если бы остался жив. Для мальчика своих лет он был высокий и, как мама, любил музыку. Но он навсегда ушел от меня. Я горюю о нем, но все-таки не желаю оказаться там, где он сейчас. Пока не желаю. Пока... — Обхватив ее затылок, он прислонился своим лбом к ее лбу. — Дети умирают, Марта, как и все мы. Никто не знает, когда придет его час. Но мы пока что живем. Так что будь со мной и возьми от меня все, что можешь, как и я возьму от тебя все, что могу. И сколько бы нам ни было отмерено ходить по этой земле, мы будем держаться друг друга, отложив печали до тех времен, пока один из нас не покинет этот мир. Я не стану просить тебя быть моей, ибо ты стала моей, когда я увидел, как ты кричала громко и страшно перед разинутой волчьей пастью. Я никогда не буду пытаться укротить твой неистовый нрав, никогда... И буду чтить твою волю, как свою собственную. Что ты ответишь мне? Ты станешь женой солдата?
Марта задумчиво посмотрела на Томаса, вспомнив наконец, как обычно девушки соглашаются принять предложение руки и сердца, предваряемое смущенными словами жениха, их улыбочки и хихиканье в ответ на неловкое шарканье и застенчивые речи долговязого юнца. Представляя себе трезвый и практичный союз, рождение и воспитание детей, тяжелую и нудную женскую работу, она никогда даже не смела надеяться на подобное предложение: что человек возьмет ее в жены, будучи прекрасно знаком с ее мужским характером, пугающей уверенностью в себе, непреклонной настойчивостью, упрямым нежеланием проявлять присущее женщинам раболепие, с ее сильной, но, в общем, малоприятной натурой. Хотя другого ничего и быть не могло. Ей как раз подойдет быть женой солдата.
В ответ она поцеловала Томаса, плотнее прижавшись к нему, и немного погодя он поднял ее и отвел в дом.
Спустя три дня Пейшенс нашла красную книжечку.
Марта заканчивала подгибать край мантильи, сшитой из английской шерсти, которую она приобрела на рынке за проданных поросят. Сине-зеленая ткань, по словам Томаса, была подобна цвету Ирландского моря перед штормом. Марта собрала мантилью в складки у горловины, потом примерила подаренную Томасом застежку из оленьего рога сначала на одно плечо, затем на другое, прежде чем подошла к маленькому окошку в спальне, чтобы лучше рассмотреть свою работу. Гроза прошла, дождь стих, превратившись в клубящийся туман, заполнивший ложбины, которые теперь были похожи на пруды из овечьей шерсти. Марта поймала себя на том, что поет отрывок какой-то песни, почти не вдумываясь в слова: «Зимняя песнь звучит как сон, и полнится воздух рокотом нежным. Ветви, как пальцы, держат плоды, что тяжко налиты временем прежним».
Мелодия была печальная и заставляла задуматься о неизбежности близкой смерти, и Марта оборвала песню, испугавшись, что Пейшенс может ее услышать. С тех пор как Уилла в маленьком гробу, наспех выструганном соседом-плотником, опустили в землю, Пейшенс почти не разговаривала с Мартой. Если Марта оставалась в доме, то большую часть времени проводила в своей комнате. Шила или украдкой вела свой дневник, а иногда плакала при воспоминании о мальчике. К счастью, больше никто в семье не заболел, и Джона скоро собирались послать за Джоанной.
Чуть раньше Марта ясно слышала напряженные голоса Пейшенс и Даниэля, доносившиеся из общей комнаты. Приглушенная, но страстная перепалка то и дело прерывалась злобным плачем кузины. Марта подождала, пока наступит тишина, и наконец решила, что теперь, наверное, Даниэль повел жену в спальню. Отложив мантилью на кровать, она пошла в общую комнату, чтобы развести огонь для приготовления обеда, и с удивлением обнаружила, что Пейшенс стоит позади стула, крепко сжимая спинку из деревянных перекладин, а на стуле перед ней сидит Даниэль и держит в руках красную кожаную книжечку.
В первое мгновение Марта даже не поняла, в чем дело. Она просто смотрела на книжку, решив, что это, должно быть, вторая книжка, в точности похожая на ее дневник. Но в лице Даниэля она прочла не только печаль. Лицо его было искажено страхом, а сжатые губы превратились в две белые полоски.
— Это ты писала? — спросил он.
— Мне дала эту книжку Пейшенс, — быстро ответила Марта. — Для хозяйственных расчетов.
Тут она услышала, как злобно фыркнула кузина, и, встретившись с ней глазами, Марта почувствовала, как у нее вокруг шеи выступил колючий пот.
— Я снова тебя спрашиваю, Марта, это ты писала?
Даниэль нервно тер рукой щетину на подбородке, а Марта лихорадочно пыталась понять по его лицу, сколько ему известно. Сколько он успел прочитать после первых записей о запасах и тратах? Добрался ли он до истории убийцы английского короля?
— Книжку мне дала твоя жена, Даниэль. Она моя. — Марта опустила голову и сжала руки. — Я думала, мое имущество неприкосновенно.
— Твое имущество? Твое имущество? — Пейшенс с силой ударила по спинке стула, так что Даниэль зажмурился. — Все в этом доме по праву принадлежит нам. Пища, которую ты ешь, кровать, которую ты делила с нашими детьми. Материя, которая тебе досталась от продажи наших поросят... — На мгновение она остановилась, чтобы взять себя в руки. — Я решила прилечь на кровать моего сына и вдруг нахожу эту хозяйственную книгу, зашитую в твою подушку, рядом с тем местом, где лежала головка моего сыночка. Да, это действительно книга, как и положено, с историей, только она не принесет нам благоденствия, а, наоборот, навлечет беду на наши головы.
В этот момент Марта почувствовала не только жалость к кузине — она представила себе Пейшенс, которая с отчаянием пытается уловить запах своего умершего ребенка, возможно сохранившийся еще в его подушке, — и ее вдруг охватил ужас оттого, что, заигравшись в свои секреты, она предала Томаса.
Встретившись взглядом с Даниэлем, она протянула руку, чтобы забрать книгу. Но Даниэль отвел глаза, крепче сжав переплет.
— Ты сегодня же отправишься в дом своего отца, — сказал он, теребя в руках книжку, — и останешься там до тех пор, пока я не обдумаю это дело. Книга останется у меня, а ты не вернешься, пока...
— Она никогда не вернется в этот дом, а что касается валлийца... — начала Пейшенс.
— Молчать! — взревел Даниэль. — Хватит.
Оскорбленная и потрясенная, Пейшенс подобрала юбку и вышла из комнаты со слезами на глазах.
— Марта, — продолжал Даниэль, — Джон отвезет тебя сегодня.
Положив дневник на стол, он прикрыл ладонями переплет, словно хотел спрятать книгу. Марта смотрела на его глубокие морщины и понимала, что печаль несчастного отца никогда не найдет утешения, ибо неразрывно связана с непомерно огромным горем матери.
— Даниэль, — заговорила она, — кузен, я никогда тебя ни о чем не просила и делала для твоей семьи все, что могла. Но сейчас прошу, умоляю: сожги эту книгу, не читай ее больше. Лучше бы меня обвинили в воровстве и посадили под замок, чем кому-то пришлось бы расплачиваться за мою неосторожность. — Она сделала несколько шагов по направлению к столу. — Кузен, человек, который рассказывал все это, ничего не знает о книге. Подумай, что случится, если ты раскроешь его тайну другим. Я-то ведь не сказала ни слова ни одной живой душе. Пожалуйста.
