Баронесса позвонила.
Раззолоченные камер-лакеи внесли большие подносы с чаем, печеньем и теми особыми конфетами, которые со времён Екатерины изготовлялись для царей в обширных кухонных помещениях Зимнего дворца.
Едва уселись, дверь аванложи отворилась. Вошёл Извольский в сопровождении другого сановника, мужчины лет под пятьдесят, с внушительно-хмурым лицом, подстриженной бородой и шрамом на щеке.
– Quelle bonne surprise![444] – обрадовалась баронесса.
Министр иностранных дел показал рукой на спутника:
– Je m'eclipse devant le magicien es-agriculture[445].
Хмурый сановник со шрамом стал с некоторых пор героем дня. Разработанная им программа земельной реформы вызывала всюду в петербургском свете нескончаемые толки и споры.
Падкая на новости хозяйка ложи загорелась любопытством.
– Il me tarde d'en savoir plus long sur le fameux[446] хуторское хозяйство.
Она усадила сановника рядом с собой на диван. Обе прищуренные дамы придвинули поближе свои кресла.
Немецкий генерал, готовивший очередной доклад в Берлин, счёл долгом поинтересоваться:
– Glauben Sie dadurch, Excellenz, die politische Hochspannung in Russland wirklich im Kern zu treffen?[447]
He дав сановнику ответить, дамы стали забрасывать его всё новыми и новыми вопросами.
Он нахмурился ещё внушительнее и приступил:
– Россия расплачивается сейчас за роковые заблуждения сподвижников царя-освободителя…
Тата и Софи, решив, что будет скучно, отсели в сторонку.
Турецкий дипломат, ни слова не понимавший по-русски, поспешил к ним присоединиться. Посыпались те цветистые любезности, без которых мусульманин старого закала обойтись не может в разговоре с европейской женщиной. Красота чистопородной северянки была для него притягательной силой. Он говорил Софи:
– Vos yeux sont pareils a ces puits profonds d'eau pure et fraiche ou viennent la nuit se mirer les etoiles…[448]
Светская учтивость заставляла выслушивать, улыбаться, находить ответы, делать вид, что польщена и тронута.
– Мудрите вы больно, – раздался голос тёти Ольги. – Так, пожалуй, и земли для всех не хватит!
– А Сибирь? В одном Забайкалье при планомерной колонизации обеспечены новые десятки миллионов десятин. Затем постройка Амурской железной дороги…
Тётя Ольга прервала опять:
– Уж не замышляете ли вы чего-то вроде второго издания маньчжурской «Желтороссии»?
– Колонизация! – придрался к слову Извольский. – Entendons-nous, mon cher collegue…[449]
Приторный турок становился надоедлив. Софи заинтересовало, что скажет министр иностранных дел, блистательный мастер в светском разговоре.
Извольский с полушутливой наставительностью выцеживал фразу за фразой:
– Coloniser veut dire tout autre chose. On vient dans un pays autochtone, on arquepince le grand favori ou la grande favorite, on distribue des bricoles aux dignitaires indigenes et puis un beau jour – pan! – on ne fait qu'une bouchee de tout ce qui prete a la convoitise…[450]
Его перебила княгиня Lison:
– А я другого не пойму: выдумали какие-то «отруба[451]». Я, слава Богу, с детства привыкла к деревне. Были у нас всякие угодья, выгоны, урочища, недра… Но про эти «отруба» никогда не слыхала.
Вместо ответа оба сановника поспешно встали: в дверях показался освободившийся наконец на минуту от служебных хлопот министр двора. За ним следовали исчезнувшие с начала антракта Сашок и Адашев.
При виде престарелого вельможи княгиня Lison вскочила и не дала ему опомниться:
– Вот кто мне по секрету даст наконец просвещённый совет.
Расчёсанный, подкрашенный барон, расшаркиваясь, со старческой молодцеватостью, расправил подбитые ватой плечи и предупредительно нацепил толстое черепаховое пенсне.
– Serviteur, Madame, serviteur[452].
Княгиня увлекла его в свободный уголок и заговорила о жандарме.
Турок повернулся к Тата.
Софи несколько удивилась, что ни Сашок, ни Адашев не подошли к ней. Первый присоединился сейчас же к группе, спорившей о землеустройстве. Второй, замявшись на секунду, начал разговаривать о чём-то совсем пустяшном с меланхолическим грузинским князем, напоминавшим барельефную голову одного из последних бородатых римских кесарей. Софи показалось даже, будто флигель-адъютант избегает её взгляда.
Все словно бросили её. Оставалось невольно прислушиваться к доносившейся со всех сторон светской болтовне.
Тётя Ольга снова нападала на сановника по землеустройству:
– …Никогда вам с этим не справиться. Только подорвёте у этих злосчастных переселенцев за тридевять земель исконное начало семейного очага…
– Жандарм?.. – переспросил княгиню Lison министр двора. – Се n'est pas de mon rayon…[453]
Продолжение заглушили смех Тата и реплика защищавшегося от неё турка:
– L'homme occidental eprouve le meme besoin de changer de femme: sa polygamie prend simplement des formes plus clandestines[454].
– Увольте, княгиня, – послышался дальше голос барона. – Вы меня уже раз подвели. Как сейчас помню испуганное лицо многочадного помощника начальника станции Сиверской, мечтавшего о пожаловании ему через вас субсидии.
Его собеседница по рассеянности чуть не выронила оставшуюся в руках пустую чашку. Генерал в черкеске бросился на помощь.
– Вообразите, – повернулся к нему барон. – Княгиня заставила меня вызвать этого беднягу в дирекцию театров на пробу баритонов.
Княгиня Lison загорячилась:
– Вот вы всё шутите, mais cette fois-ci c'est tres serieux[455]. Недаром я обещала…
Она перешла на скороговорку. Софи улавливала только обрывки отдельных фраз.
– …Писаная красавица… И, подумайте, на глазах у всех… А теперь и совсем к тому переехала… Мне едва удалось удержать жандарма, чтобы не пошёл скандалить. Надо его скорее в полк куда-нибудь подальше, на Кавказ, в Туркестан…
Скучающее лицо её собеседника вытянулось. Он медленно покрутил свой покрашенный подусник цвета старого кожаного чемодана.
– J'ai une idee. Faisons appel aux lumieres de la comtesse Bronitzine[456]. Мы с ней вдвоём что-нибудь да придумаем. Ах, как жаль вообще, что с нами перестают с некоторых пор советоваться!..
– Барон, отыскав глазами тётю Ольгу, готовился уже идти к ней.
– Что вы, батюшка! – испуганно остановила его княгиня. – Да ведь похититель…
Потянувшись к его уху, она что-то шепнула. Барон снял пенсне.
– Lui?.. C'est le bouquet! Non, quelle histoire…[457]
Министр невольно оглянулся на Софи и, встретив её пристальный взгляд, растерянно замолчал…
Споры, смех и восточные метафоры продолжали переплетаться, пока люстры не померкли снова.
Послышались протяжные аккорды оркестрового антракта. Барон и случайные посетители ложи заторопились уйти по местам.
Баронесса задержала Извольского:
– Restez done ici avec nous[458].
Он с готовностью принял предложение.
Усаживаясь впопыхах, княгиня Lison ошиблась местом. Вслед за ней все машинально тоже приняли вправо. Софи вошла последней; ей пришлось сесть на прежнее кресло баронессы в конце ряда. Извольскому подкатили стул за её спиной. Немец подался левей, в складки боковой драпировки.
Убедившись, что соседи разговаривать не собираются, министр иностранных дел начал размышлять об очередной неприятности, которая неожиданно свалилась ему на голову.
От русского посла в Вене пришла шифрованная телеграмма. Он срочно испрашивал инструкций: австрийского императора официально посетит на днях, проездом, Фердинанд, князь Болгарский.[459]
Этот неуёмный интриган был у Извольского на подозрении: нащупывает, надо думать, почву – нельзя ли под шумок, без предварительного согласия России, объявить Болгарию независимым царством. Но свой недавний личный сговор относительно Балкан с новым австрийским канцлером Извольский признал полезным хранить в строгой тайне даже от полномочных представителей России на местах. Один из них неосторожной болтовнёй мог выдать всю его искусную игру берлинским соглядатаям. Он и прикидывал, сидя за спиной Софи, что выгодней: предупредить ли посла, осветив ему политическую подоплёку, или просто отписаться?
Открылась сцена. На этот раз она изображала расписную горницу княжеского терема. В углу её одиноко сидела и распевала бенефициантка, жалуясь под скрипичные трели в синкопу[460], что муж-молодожён её забрасывает.
Софи почти не отдавала себе отчёта в том, что происходит вокруг. Она была как в полусне. Издали долетал чей-то густой, певучий, чуть надтреснутый женский голос.
– «Где же ты, былая радость, – всё настойчивее повторял он. – Ужель навек исчезнул он, живой любви волшебный сон…»
Ей казалось, что кто-то нарочно не то подсмеивается над ней не то пытается её разжалобить.
