Крик и удары кнутов помогали мало, никто не собирался уступать дорогу, никому не хотелось лезть в ледяную воду или грязь по колено, пропуская других вперёд по узкой колее. Колеса многочисленных телег и возков набили такие желоба в грязи, что это уже была даже не колея, а попросту две узкие канавы с валиком посередине. Трещали оси телег, то и дело слетали колеса, слышалась беспрестанная ругань, ржание лошадей, лязг и скрежет. Орудия выносили почти на руках, лошади не могли вытянуть пушки из грязи.
Царь злился — скорости никакой, снова, как при наступлении на Казань, оттепель. Но и там, где нет противной грязи, дорога слишком узка, чтобы по ней двигалось большое войско. Иван Васильевич попытался сам проехать, но и он едва не застрял в этой массе конных и пеших, бестолково толкавшихся, ругавшихся и тем запутывающих дело только сильнее.
Государя со свитой, конечно, пропустили, посторонившись насколько было возможно, но дальше дело не двинулось. Иван махнул рукой:
— Позвать ко мне обозных воевод!
Разыскать их удалось тоже с трудом, не дождавшись, пока соберутся все, царь принялся распекать присутствующих, требуя отчёта, почему такой затор. Выяснилось быстро — дорога попросту не способна пропустить разом такое количество народа с обозами. Иван уже и сам понял, что сплоховал, приказав всем двигаться разом и по одному пути, но что теперь корить, надо было разбираться в том, что есть.
— Не ровен час прознают про наши дела литовцы, здесь и побьют, до Полоцка не дойдём. — Голос государя был невесел, но твёрд. — Сам займусь. Надо решить, кого пропустим первыми...
Толковым показал себя Афанасий Вяземский; когда все начали орать, объявляя, что именно им надо пройти вперёд, а остальным подождать, он возразил:
— Первыми пропустить тех, кто более других дорогу перекрывает. Чтобы свободней остальным двигаться потом было...
Среди общих спорных криков — воеводы уже просто отвыкли говорить обычными голосами, орали, срывая горло, — слова Афанасия услышали почему-то все. Сразу стало тихо. Иван усмехнулся:
— Ну вот, а вы кричите, точно торговки на рынке. Дело воевода говорит.
Поднялся, вздохнул:
— Пошли, сам смотреть буду, кого когда пропускать.
Пришлось и остальным сменить крики на уговоры.
Разобрались не скоро, но толково. Ивану очень понравился Афанасий Вяземский, взял на заметку, не так много оказалось толковых распорядителей подле него.
Многие воеводы ворчали, что это всё из-за казанских, астраханских, ногайских и других царевичей и князей, которые по-русски понимают плохо, но норовят распоряжаться. Царю пришлось даже призадуматься, возможно, так и было. С ним отправилось большое количество новых родственников царя, что мало понравилось русским воеводам, не желавшим подчиняться тем, кого они в прежнем походе били под Казанью.
До Полоцка было уже не так далеко, когда в лагере появились несколько оборванных, обмороженных людей, просивших провести их к царю. Охрана не пускала, насмехаясь, что только таких босяков государю и не хватало. Хорошо, что мужики попались на глаза боярину Петру Шуйскому. Тот, издали приметив какой-то спор, подошёл.
— Что за крик? Чего надо?
Один из пришедших обернулся, узрел боярина, заорал так, что у стражи едва уши не заложило:
— Государь, вели пропустить! Выслушай!
Шуйский смутился:
— Какой я тебе государь?
— Боярин! — не смутился тот. — Дело говорим, выслушай!
Пётр, крякнув, велел:
— Пропусти. Чего хотите-то?
Мужик рванул к нему, точно к последней надежде:
— Литовский воевода Довойна сжёг посад в Полоцке, всех выгнал, чтобы русским не пособляли.
— Ну? — не понимал его боярин. Кто же того не знает?
Мужик приблизился к Шуйскому насколько смог, почти зашептал:
— Места в лесу знаем, там запасы большие в ямах зарыты на случай осады...
Пётр внимательно пригляделся к говорившему. Мужик был вполне примечателен. Худой, длинный как жердина, с давно не стриженными космами, заросший светлой бородищей. Серые глаза широко посажены, смотрят с вызовом. Видно, за тот вызов передние зубы и были выбиты чьей-то крепкой рукой. Заметив недоверие, мелькнувшее во взоре Шуйского, мужик усмехнулся:
— Ты на зубы мои не смотри, многие их под литовцами лишились. А коли не нужны те ямы с запасами, так мы их сами разберём да себе растащим.
Воевода понял, что мужик не шутит, согласно кивнул:
— Поведёшь, покажешь.
Тот ухмыльнулся, покосившись на свои почти босые ноги, видно, бежал из горящего посада в чём был, обмотки на ступнях совсем в лохмотья превратились. Пётр вдруг велел ближнему холопу:
— Подбери им одёжку какую-никакую и обувку тоже. — Чуть подумав, добавил: — Покорми, не то и до леса не дойдут.
Вместо благодарности мужик почему-то с усмешкой поклонился:
— Благодарствую, боярин. Век твоей милости не забудем.
Почему усмехался, Шуйский понял сразу, как добрались до полоцких припасов, зарытых в лесу. И впрямь, разберись с ними холопы сами, долго бы жили припеваючи. С интересом посмотрел на мужика:
— А чего ж себе не забрали?
Тот почти вздохнул:
— Чужого не берём. Только заработанное.
И так он это сказал, что Шуйский попросту не смог не отблагодарить, правда, из тех же запасов.
Иван Васильевич таким поворотом дел остался доволен. Хорошо и то, что припасы уничтожили, и что у Полоцка теперь поддержки в посаде нет, можно прямо к стенам идти, никто не задержит.
Наконец в начале февраля подступили к Полоцку. Осада велась по всем правилам. Непонятно, чего ждали литовцы, но внешние стены были разбиты быстро. Пришлось защитникам укрываться в Верхнем замке. Ночью литовцы предприняли вылазку, едва не захватив русские батареи, успешно стрелявшие по стенам Верхнего замка, но вылазка была отбита.
Царя разбудил шум, доносившийся со стороны осаждавших. Он выскочил из шатра:
— Что? Где?
Стража доложила:
— Боярина Шереметева привезли. Его ядро по уху погладило, кровью исходит.
— Чего он под пушки полез?
— Литовцы наши пушки захватить пытались, боярин с передовым полком отбили. Раненых много.
Три недели понадобилось, чтобы литовцы запросили мира, королевский воевода Довойна вместе с польским епископом Гарабурдой поспешили сдаться. Поляки под предводительством Верхшлейского защищались ещё до 15 февраля, но тоже сдались. Их Иван приказал не просто отпустить с семьями и всем скарбом, но даже одарил.
А вот литовцев вместе с воеводой и епископом раздел до нитки и отправил в Москву пленными. Бояре дивились: а чего же поляков отпустил и даже одарил?
— Они наёмные, кто оплатил, того и защищали!
Зато другим досталось в Полоцке сообразно с жестоким царским нравом. Сам город был отдан на разграбление. Всех иудеев утопили в Двине вместе с семьями. Татарам позволено было расправиться с монахами и церквями. В результате перебили всех бернардинских монахов и разорили все латинские церкви.
— Полоцк — давняя вотчина русских князей! Здесь не должно быть другой веры, кроме нашей!
А ещё государь выгнал вон из города всех литовцев, разрешив жить только в посаде, как холопам. Петру Шуйскому, оставленному воеводой в Полоцке, было наказано укреплять город, но литовцев в него не пускать!
Шуйский сразу взялся за дело, хорошо понимая, что царь с войском вскоре уйдёт, а ему придётся держать оборону от не желавших жить миром литовцев.
Проезжая по разорённым улицам Полоцка, боярин вдруг услышал знакомый голос. Это тот самый мужик, что показал ямы с припасами, снова спорил с кем-то. Обернувшись, Шуйский увидел давешнего знакомца уже в богатой шубе, но в лаптях, ожесточённо ругавшегося со стрельцом. Видно, тому глянулась шуба, пытался отобрать её у владельца.
— Эй! — окликнул спорщиков боярин.
Стрелец только глянул, но рук от шубы не отнял, так и тянул её с мужика, а тот вдруг расхохотался в полный голос, показывая свои щербины:
— Ай, боярин, снова мы с тобой встретились!
— Откуда у тебя соболья шуба?
— А... — протянул с укором мужик, — и ты о том же спрашиваешь. — И вдруг поинтересовался: — Нравится? Тебе отдам. Ему нет, а тебе отдам.
Шуйский расхохотался:
— К чему мне шуба? У меня есть, и не одна. А тебе она к чему?
Тот вздохнул:
— И мне ни к чему. Да только отдавать жалко вот этому...
Воин почти обиделся на такой разговор, он уже понял, что воеводе откуда-то знаком оборванец, и готов был отступиться. Шуйский махнул давешнему знакомому, чтобы подошёл ближе.
Тот, оставив шубу, подступил. Стоял, взявшись за поводья боярской лошади, глядя на того снизу вверх, всё так же щуря глаза и улыбаясь во весь свой щербатый рот. Воины возле воеводы успокоились, но всё равно смотрели настороженно. Шуйский заметил, что сапог, в которые полочанина обули в лагере, нет, на ногах снова плохонькие лапти с онучами, которые не выдержат и двух дней. На плечах тулупчик.
