Воин почти обиделся на такой разговор, он уже понял, что воеводе откуда-то знаком оборванец, и готов был отступиться. Шуйский махнул давешнему знакомому, чтобы подошёл ближе.
Тот, оставив шубу, подступил. Стоял, взявшись за поводья боярской лошади, глядя на того снизу вверх, всё так же щуря глаза и улыбаясь во весь свой щербатый рот. Воины возле воеводы успокоились, но всё равно смотрели настороженно. Шуйский заметил, что сапог, в которые полочанина обули в лагере, нет, на ногах снова плохонькие лапти с онучами, которые не выдержат и двух дней. На плечах тулупчик.
— А где ж одёжка и обувь?
Мужик вздохнул:
— Отдал. Не один я в обносках, боярин. Есть те, кому более меня надо было.
— Ты кто? Тебя как звать-то?
— Ерёма я. А кто? — Мужик пожал плечами. — Человек, все мы человецы.
— Чем занимаешься, что умеешь?
— А всё! — весело объявил тот. — Хоть ковать, хоть песни петь, хоть лапти плести...
— Ну, песни — это все умеют, а вот если коваль, то работу найду...
Ерёма, пробурчав: «Работу я и без тебя найду...», пожал плечами:
— Да к чему я тебе, боярин?
— Мне дельные люди всегда нужны. Меня государь здесь воеводой оставляет. Нужно помочь жизнь наладить. Многих знаешь в городе русских?
Мужик нахмурился:
— Жизнь, говоришь? Да где она у русских здесь, жизнь-то? Литовцы в городе живут, а наш посад спалили. Стоит ли заново поднимать?
Шуйский помотал головой:
— Государь Иван Васильевич повелел теперь, наоборот, русским в городе жить, а литовцам в посаде. Или вовсе идти куда...
Некоторое время Ерёма недоверчиво смотрел на Шуйского, потом осторожно поинтересовался:
— А верно говорят, боярин, что государь московский иудеев-ростовщиков повелел в Двине топить?
— Было такое.
— Ага, — почему-то согласился мужик. Потом невесело вздохнул: — Только сдаётся мне, что недолго Полоцк так простоит, снова набегут отовсюду... Не... нам лучше ближе к Москве подаваться надо. Либо в Новгород.
— Почему в Новгород? — почти обиделся Шуйский, уже почувствовавший Полоцк своим городом.
— Там воли больше, — показал свои щербины Еремей и, махнув рукой, отошёл. — Прощевай, боярин! Будь здоров!
Шуйский поехал своей дорогой, а Ерёма ушёл своей. Шуба осталась в руках недоумевавшего от такой беседы стрельца. Тот чуть повертел её, но решил всё же не бросать, накинул на одно плечо и потопал добывать ещё добро. В разорённом городе это было несложно.
В Москву возвращались не спеша, похоже, что государь не слишком торопился домой, к тому же весенняя распутица, превратившая дороги в единое непролазное болото, мешала продвигаться быстро.
В царский шатёр заглянул Данила Романович Юрьев, его физиономия расплывалась от улыбки:
— Государь, к тебе добрый вестник. Прикажешь пустить?
Иван поднял голову от книги, хмуро глянул: и чему радуется, если на дворе слякоть и после вчерашнего пира гудит голова? Всё ещё сияющий Юрьев добавил:
— Траханиотов приехал от царицы...
У царя сузились глаза, отбросил книгу в сторону:
— Зови!
Появление Траханиотова могло означать только одно — царица родила сына! Иначе не торопился бы гонец принести весть. Так и было, Василий сообщил о рождении Марией сына, названного тоже Василием.
Теперь Ива ну Васильевичу не помешала ни слякоть, ни грязь под копытами коня. Он летел в Москву, казалось, на крыльях. Царя обуревала гордость, Господь благословил этот брак, из-за которого столько недовольных в Москве и на Руси! Рождение сына — добрый знак!
Но всё было не так-то просто, сын не прожил двух месяцев, заболел и умер. Государыня, не доверявшая своё дитя русским мамкам и нянькам, оказалась не способна сама углядеть за маленьким царевичем, просмотрела первые признаки болезни и попросту угробила маленького Василия!
Иван Васильевич скрипел зубами:
— Заносчивая дура! Своего ума мало, так другим доверяла бы!
Он был очень зол на жену, точно предчувствуя незавидную судьбу своих старших сыновей. Кто знает, как повернула бы история России, останься в живых этот мальчик?
Смерть сына основательно подпортила Ивану Васильевичу весну того года, а ведь вернулся из полоцкого похода довольным собой и жизнью! Бояре роптали: возгордился государь, мол, его это победа, точно остальные вслед за ним на прогулку ездили... А ещё были недовольны засильем новых царских родственников да казанцев, перешедших на службу московскому государю. Обидным казалось родовитым боярам, что не они в чести, обидно было и воеводам за то, что под казанцев, хотя и крещёных, встали. Росло недовольство государем и его часто бездумным привечанием людей из своей прихоти.
— Кто главный воевода и умней всех? Известно — Михаил Черкасский! — ворчали знатные бояре на царского шурина. Было от чего: Мишка, который недавно бегал едва не на посылках, после женитьбы Ивана Васильевича на его сестре Марии внезапно оказался одним из доверенных лиц государя. «Ладно бы толков был, а то ведь, кроме охраны царя, ни в чём не смыслит! Точно пёс цепной!» — качали головой заслуженные воеводы. Сильно доставалось москвичам от Темрюкова сына, в народе даже прозвали Кострюком-Момстрюком, детей им пугали... Было от чего, жесток слишком, зверь, а не человек!
Санлук-Михаил чувствовал настрой окружающих, а потому старался привлечь на службу Ивану Васильевичу как можно больше своих. В его голове складывалась картина создания большого, даже огромного сильного войска. Для чего? Михаил был убеждён, что сильный го сударь должен иметь сильную охрану. Как можно, правитель огромной страны, а сторожат его какие-то рынды! У князя Темрюка вон сколько охраны. Иван Васильевич смеялся, мол, Темрюку есть кого бояться, а он Богом на царство венчанный, потому под Божьей защитой. Шурин сокрушённо мотал головой:
— Есть русские слова: «На Бога надейся, а сам не плошай».
— Помню, помню. Бережёного Бог бережёт... Хочешь беречь? Займись этим, мне недосуг.
Санлук занялся. Едва успев вернуться из полоцкого похода, он отправил послание своим в Кабарду, приглашая на государеву службу. Откликнулись многие, уже к концу года в Москве появились новые пара тысяч кабардинцев и ногайцев, а в следующем году в полтора раза больше! Москвичи с опаской поглядывали на горячих сородичей царицы: а ну как возьмутся грабить хуже татар? Кабардинцы грабить не стали, они были послушны воле своего благодетеля Санлука Темрюковича. Санлук-Михаил радовался — теперь у них с сестрой есть надёжная охрана.
Всё больше литовцев, пришедших в Москву при вели ком князе Василии Ивановиче, поглядывали в сторону Литвы. Или даже Старицы, где жили двоюродный брат государя князь Владимир Андреевич Старицкий со своей матерью княгиней Ефросиньей, вдовой князя Андрея.
Царю уже нашёптывали о таком интересе, нашлись наушники, но пока он не хотел слушать ничего. Кто может покуситься на власть, Богом данную, тем более сильного, удачливого государя, каким сам себе тогда казался Иван Васильевич! Митрополит Макарий пытался вразумить своего подопечного:
— Государь, победа многими человецами оплачена, многими усилиями заслужена... А больше всего надо озаботиться, чтобы её закрепить.
Но голос митрополита был уже тих, слишком часто недужил старец, слишком тяжело давалось каждое слово. Иван же по-настоящему возгордился, ведь во время казанского похода он был ещё молод и во всём слушался воевод, а здесь сам распоряжался, всё смог сам!
С литовскими послами вёл себя как самодовольный мальчишка. То требовал все прежние земли Руси: и Киев, и Волынь, и Галич, и Полоцк, и Ливонию... Потом вдруг великодушно уступал, точно желая показать свою силу, принимался рассуждать о величии своей власти, о происхождении от Пруса...
Услышав такое, один из литовцев шепнул другому:
— Кто это?
По-литовски шепнул, почти на ухо, но у Ивана Васильевича и слух оказался хорош, и речь материнскую не совсем забыл, а может, и без того просто понял, в чём сомневается посол. Глаза московского государя внезапно побелели, зубы сжались. Москвичи втянули головы в плечи, по опыту зная, что такое ничего хорошего не сулит.
Это быстро усвоили и литовцы, потому что Иван Васильевич встал, молча подошёл к послам, обошёл их вокруг, оглядывая с ног до головы, точно впервые видел этакую диковину, потом вдруг рассмеялся и... принялся долго и красочно рассказывать, что Прус — брат римского Цезаря Августа. Нелестные добавления о не слишком родовитом их короле мало понравились литовцам, но пришлось стоять и выслушивать царские рассуждения.
Полного примирения не состоялось, Иван дал понять, что сколько пожелает, столько и возьмёт земель у Литвы. Попытка осторожно напомнить об угрозе со стороны крымского хана ни к чему хорошему не привела, только разозлила государя.
