только пожала плечами и больше с расспросами не приставала. Все равно ей этот Горачек никогда не нравился, она была готова с ним смириться только ради того, чтобы избавить дочь от неприятностей, которые в будущем грозит принести ей ее происхождение.
К счастью, люди не подозревают, что их ждет. Не подозревали об этом и Эльза с Ганой и Розой, и только благодаря этому они могли каждый вечер ложиться спать, а утром вставать и надеяться, что этот день будет не хуже предыдущего. Но такое бывало редко. Аресты, происходившие в первые же дни после оккупации, Гелеровых не коснулись, но меры, введенные немецким оккупационным правительством вскоре после провозглашения протектората, распространились и на них. В июне вступили в действие нюрнбергские законы.
— Я и так прекрасно знаю, что я еврейка, никакие предписания мне для этого не нужны, — отзывалась о новых законах Эльза, навещая пани Караскову. — Да хоть бы я еще собиралась замуж, за крикливого пруссака я точно не пойду, и девочкам своим запретила бы.
Пани Караскова только кивала. Она понимала, что Эльза просто пытается заглушить собственное беспокойство, и не хотела пугать подругу еще сильнее. К тому же, говорить ей становилось все труднее, а собеседнику, чтобы понять ее невнятную речь, нужно было привыкнуть.
В сентябре Германия напала на Польшу, и Гане с Розой опять пришлось переселиться в мамину спальню, потому что у Гелеровых часто останавливались беженцы на ночлег, которых к ним — да и не только к ним, как выяснилось — тайком отводила или посылала пани Анна, жена председателя мезиржич-ской еврейской общины, а иногда и адвокат Леви.
На кухне у Гелеровых стала заправлять мутти Грета, а Эльза разрывалась между лавкой и заботой о беженцах. Гана с Розой с ужасом слушали рассказы о кошмарах, творившихся в Польше. Они еще не знали, что поднимается ветер, который вскоре превратится в дикий смерч и сметет их тоже. Польша казалась такой далекой…
Беженцы были в основном людьми молодыми, они задерживались только на одну-две ночи, а потом с наступлением темноты снова продолжали свой путь неизвестно куда и больше никогда не возвращались.
Эльза порой так уставала, что у нее не оставалось сил навестить вечером немощную Людмилу Караскову. И все чаще посылала вместо себя Гану. Гана убирала, помогала пани Людмиле с тем, что Карел не мог или не умел сделать. Но вести с больной осмысленные беседы ей мешала не столько медленная речь Людмилы, сколько разница характеров, интересов, жизненного опыта и пропасть между двумя поколениями. О ночующих у них иногда беженцах, двигающихся с севера на юг, говорить вообще нельзя было, поэтому, чтобы выполнить роль собеседницы, Гана предложила пани Людмиле читать вслух газеты.
— Луч-ше ро-ман, — сказала пани Людмила. — Со счаст-ливым кон-цом.
Так горько переживающая свое разочарование Гана читала о любви, преодолевающей все препятствия хотя бы на страницах выпусков «Вечеров под лампой», и успевала попрощаться каждый раз до того, как из часовой мастерской возвращался Карел Карасек.
Когда одним холодным вечером она услышала на лестнице тяжелые шаги, то решила, что к Карасекам пришли гости. Она не ожидала, что это Карел. Обычно он ходил тихо, как привидение, к тому же возвращался домой, только когда мать оставалась одна. Гана справедливо решила, что он не любит визиты посторонних, особенно ее, поэтому нарочно избегает ее общества. Дверь кухни открылась, и Гана подняла голову от книги. Карел боком втиснулся в дверной проем, потому что нес целую охапку выстиранного и выглаженного белья.
— Бедная Иванка, — сказал он и положил стопку белья на стол. — Хоть она и тащила белье на тележке, но в ее положении…
Гана встала и потянулась за пальто.
— Ива Зиткова? Ну, я побегу. Давно я Ивану не видела, может, еще догоню.
Карел смущенно откашлялся:
— Вы еще дружите?
— А почему это нам не дружить? Мы вместе учились в школе.
— Ну, я думал… — Посмотрев на мать, он осекся.
— Что вы думали?
— Да ничего. — Карел повернулся к ней спиной и взял из стопки чистого белья кухонные полотенца, чтобы убрать их в шкаф.
Гана посмотрела на пани Караскову, но та отвела взгляд.
— Что-то случилось?
Карел не отвечал.
— Почему вы молчите? Вы что думаете, раз вы меня не любите, то я всем должна не нравиться?
Карел повернулся, оперся ладонями о стол и набрал побольше воздуха:
— Ну, я просто думал, что вы вряд ли в восторге от того, что ваша подруга выходит замуж за этого Горачека.
Он сгреб в охапку постельное белье и захлопнул за собой дверь.
— Он что меня так ненавидит? — спросила Гана. Глаза у нее жгло от злости, печали, предательства и унижения. Она поймала на себе жалостливый взгляд пани Карасковой и поняла, что это правда.
Гана, не прощаясь, выбежала их кухни, спустилась по лестнице, накинула пальто, сунула ноги в башмаки и выскочила за порог. Она добежала до поворота как раз вовремя, чтобы увидеть на мосту две фигуры, тянущие за собой тележку.
Гана Гелерова стояла на углу улицы Мост-ни, куталась в расстегнутое пальто и смотрела, как ее лучшая подружка Ивана Зиткова отпускает ручку тележки, набирает рукой снег с перил моста и бросает снежок в молодого человека рядом с ней. Гана видела при свете фонарей, как мужчина со смехом поворачивается, отряхивает шинель, а потом обнимает девушку за плечи и свободной рукой хватается снова за тележку. Она заметила знакомый профиль, но и без этого уже понимала, что Карел Карасек не соврал.
Хотя нюрнбергские законы и были унизительными, но до сентября 1939 года Гелеровы их на себе не очень-то ощущали. Однако после вторжения в Польшу и официального начала войны события стали развиваться стремительно. Постановления против евреев выходили одно за другим. Началось с запрета ходить в кино и театры. В трактирах и ресторанах евреи должны были сидеть в специально отведенных для них местах, и Эльза немедленно постановила, что в такие заведения никто из них
