Миккель рассказывал сжато и живо, без ненужного топтания на одном месте; пересказывая сызнова уже известную историю, он в точности воспроизводил все подробности, им же самим когда-то и выдуманные при первоначальном изложении. Король нередко сам просил рассказать ту или иную историю, которую не раз уже слышал, и с тем же удовольствием выслушивал ее при новом повторении.
Стоило королю вдруг проснуться среди ночи, как тут же, по старой привычке, просыпался и Миккель. Иной раз они часами переговаривались, лежа в кроватях. Обе кровати стояли в альковах, и «старики лежали, натянув одеяло до подбородка, потому что дышать им приходилось холодным воздухом, которым наполнялась комната через каминную трубу, как только огонь в камине гаснул. Из глубоких оконных ниш сквозь зеленоватые морозные стекла в комнату лился свет месяца. Король переворачивал песочные часы, которые стояли у его изголовья. Время текло медленно, и Миккелю приходилось придумывать новую занимательную историю, которую король сопровождал хмыканьем и нуканьем, выражая свое удовольствие или сомнения.
По утрам король бывал не в духе и делался грозен, и Миккель помалкивал, затаив дыхание, пока король, занимаясь одеванием, расхаживал по комнате, пиная стулья и поднимая грохот. Утром отпиралась дверь, чтобы впустить Берента, который приходил и растапливал огонь в камине; дождавшись, когда пройдет стужа, король вставал с постели. Едва поднявшись, он тут же становился на пол голыми коленками и творил утреннюю молитву, которую частенько можно было принять за яростную ругань. Покончив с этой обязанностью, он принимался за тяжеленное каменное ядро, которое он ежеутренне сто раз поднимал над головой — пятьдесят раз одной рукой и пятьдесят другой. Миккель слушал его счет и пыхтение; утомясь, король делался обходительным. Во время утреннего туалета король что-то бормотал себе под нос и сам горячился. Вода выплескивалась на пол от его нетерпеливых движений. Он свирепо фыркал, и Миккель, украдкой косясь на него, видел, как он растирает полотенцем раскрасневшееся после холодного умывания тело, сжав рот и кидая вокруг себя яростные взоры.
Покончив с умыванием, король с затаенной злостью усаживался читать Библию, пока снаружи не открывались задвижки и не входил Берент с утренней кружкой подогретого пива, сдобренного гвоздикой и имбирем. Миккель тоже получал свою долю, и они в молчании принимались пить. Если пиво оказывалось перегретым, король швырял кружку на пол вместе со всеми причиндалами.
Затем король спускался вниз и час-другой ходил по двору. Четверо слуг, в чьи обязанности входило сопровождать короля при выходе из башни, ходили следом за ним. Король развлекался, круша сапогом белые ледяные окошки над сточной канавой, иногда он требовал арбалет и стрелял ворон, сидевших на покрытых инеем деревьях, которые росли по краям круглой площадки. Но когда король получал письма, он неизменно удалялся с ними в яблоневый сад, отсылал слуг и ходил взад-вперед под деревьями. Сюда он привык уходить, когда его одолевали воспоминания.
В башню король возвращался подобревшим и весело разговаривал с Миккелем. Затем наступал черед обеда и духовных упражнений. С тех пор как Миккель лежал в постели, игра в кегли отпала сама собой. Но у короля и без того хватало занятий на целый день, он много времени тратил на тысячу бесполезных пустяков и поэтому все время куда-то торопился, весь день у него проходил в спешке. Утомившись к вечеру, он отходил ко сну, искренне благодаря бога.
Во время рождественских праздников в замке шло пирование. Король заботливо следил, чтобы Миккель, который все это время оставался в одиночестве, тоже ничем не был обойден. Несколько дней подряд король совсем не показывался в башне, он проводил время в большом караульном помещении, расположенном во внешнем дворе, и бражничал в обществе Якоба-музыканта и ландскнехтов. С Якобом в замок пришло оживление.
Вечером, перед приближением часа, когда полагалось запирать ворота и двери, король, лавируя переменными галсами, возвращался восвояси. Войдя в бейдевинд, он пересекал внешний двор, держа курс на ворота; кое-как проскочив через них, он, мурлыча песенку и икая, переплывал внутренний двор и, дружески кивнув морозному месяцу, делал поворот оверштаг, волоча по белому снегу на буксире свою тень.
Якоб-музыкант тоже ни одного дня не был трезв, пока справляли рождество. А рождество продолжалось до самой пасхи.
На Новый год наступили трескучие морозы. Пролив замерз, и протянувшийся на много миль ледяной панцирь по ночам стонал и вздыхал. В грохоте льда чувствовалась свирепая мощь. Мороз простреливал ледяными молниями все пространство от побережья до побережья, словно напоминая об ужасных скованных силах.
Миккель слышал это из своей спальни. Однажды он разбудил короля среди ночи, ему показалось, что он умирает:
— В левом ухе у меня стоит невыносимый звон, — объяснил Миккель, цепенея от ледяной стужи.
Король, пошатываясь, встал и зажег свечу, всклокоченные волосы стояли дыбом вокруг его головы, он еще не проспал сегодняшний хмель. Увидя страх, написанный на лице Миккеля, он решил, что тот еще не может быть при смерти.
— Это просто лед трещит! — утешил он старика и с этим загасил свечу и снова улегся под одеяло.
В чердачной каморке в левом крыле замка один человек слышал глухие, наводящие ужас взрывы; это был молоденький солдат из гарнизона, и он, вздрогнув, прижался к своей юной возлюбленной, к Иде. Ида ничего не слыхала, но она радостно заулыбалась своему дружку, который невесть с чего перепугался и со страху прижался к ней покрепче. Она только видела, что он, такой большой и сильный, внезапно оробел, точно ему что-то попритчилось страшное, и рот у него сделался жалкий, и глаза замутились, и взгляд стал точно потерянный. Ида любила его и, любя, целовала. Тогда его взгляд снова сделался спокойным и счастливым, и он заключил Иду в свои объятия. Они лежали, озаренные светом свечи, которая золотым огнем горела в каморке, и он целовал белую, нежную, как бархат, девичью грудь Иды.
С каждой ночью у Миккеля все сильнее гудело в левом ухе, словно терзающий звук придвигался все ближе.
Неподалеку от изголовья работал мельничный жернов. Миккелю часто казалось, что он уже мертв. Века миновали с тех пор, как он был распростерт неподвижно, внимая стальному свисту кромешного мрака.
По временам он еще просыпался и слышал чью-нибудь руку либо сквозь мглу различал что-то в своем окружении. Но когда ужасный звук снова раздавался у него в ухе, ему казалось, что этот гул еще ближе придвинулся и с каждым разом становился все пронзительнее и страшнее.
Это было то же гудение, которое порой ловил его слух в молодости, но тогда оно казалось слабым и далеким, как будто до него было расстояние в тысячи миль. Ныне же скрежет сделался таким громким, что заполнил собою все, как бы поглотив Миккеля. Это был грохот каменного жернова.
Это был грохот жернова Гротти, который вращают в полярной ночи Фенья и Менья{75}.
Песнь могучих тебя охватит, и мозг содрогнется, в себе услышав всесокрушительный скрип каменьев. Вихрь вселенского круговращения поселится в твоей голове, и, помол свой творя, над жерновом Фенья и Менья вещую песнь громогласно поют.
— Мы мелем, — Фенья поет. — Мы жернов могучий, земли тяжелее, крутим и крутим, намелем восходы тебе, стада и тучные пашни. Намелем тебе белизну облаков и дождь на хлеба, и клевер душистый, желтых намелем цветов и лазоревых.
— И намелем тебе мы хворей и суховеев, — вторит Менья подруге, — намелем полей опаленных, безводье и град камнепадный, и тучу с грозою намелем тебе, молний и пепелищ запустелых.
— Намелем весну и волн голубых, — охает Фенья, — ко времени лето с теплом и зеленые кущи лесов с птичьим гамом, намелем любовь, и забвенье, и белые ночи.
— Зиму Фимбуль намелем тебе, — тянет Менья хриплую песнь. — Пепел с небес, увяданье, намелем зиму тебе среди летнего зноя. Намелем тебе осенние ветры, иней студеный насыплем на все, что растет, развеем по ветру тепло человеческих душ.
— Но мы и весну намелем, новую жатву и новые урожаи, — ведет Фенья могучую песнь, — лето и тихое море, жеребят намелем и южного ветра, и дрожащих щенят, и листву молодую намелем, и веру.
— Всего вдоволь намелем, кружится жернов, гремит, — Менья хохочет, — будет рожденье, и гроб будет, снег и горе тебе намелется. Ведь мне заканчивать песнь!
И, спины напрягши, сердитые девы твердой ногой уперлись в землю и крутят бегущий мельничный жернов. И вместе запели Фенья и Менья:
— Намелем солнце, луну и звезды, чтобы вращались вкруг земли. Быстро мелькают дни и ночи, белое с черным друг друга сменяют, и небо вращается, как колесо. Из лета и зим намелем горячку, чтоб зной опалял тебя, стужей сменяясь.
