— Приветствую тебя, Авл Габиний!
Габиний, привыкший к высокопарным и почтительным приветствиям местных царьков и сановников, несколько растерялся от такой смелости и не вполне внятно ответил:
— Привет и тебе, достойная Юдифь!
— Я слышала, ты хочешь закончить эту войну, — сказала она так, будто не она, а Габиний пришел к ней просителем. — Я тоже хочу ее окончания и готова помочь тебе.
— Вот как! — выговорил Габиний, уже вполне оправившись от смущения и приняв надменный вид, заложил руки за спину и выставил правую ногу, — И что же ты можешь сделать?
— Я пришла сказать, что можешь сделать ты, — с прежним достоинством, не замечая перемены в лице и осанке сирийского наместника, ответила Юдифь, — Я ненавижу римлян, они принесли мне и моему народу неисчислимые страдания, но я не хочу, чтобы мой народ погиб. Утром я войду в крепость и выведу к тебе моего сына. Но ты должен обещать мне…
— Я ничего тебе еще не должен, — вставил Габиний и мельком взглянул на Антипатра (тот стоял в углу палатки, низко опустив голову и сложив руки на животе).
— Ты должен обещать мне, — чуть возвысив голос, повторила Юдифь, — что не отправишь моего сына пленником в Рим и сроешь крепостные стены Александриона, Махерона и Гирканона, дабы никто из отважных безумцев более не пытался поднимать бессмысленные мятежи. Если ты обещаешь мне это, завтра я войду в крепость и выведу к тебе сына, если нет — делай как знаешь.
Не одна только смелость этой женщины поразила Габиния, но и ее последнее условие — срыть стены мощных иудейских крепостей. Он мог ожидать чего угодно, но только не этого. Глядя в лицо Юдифи, полное достоинства и какой-то особенной величавости, Габиний подумал: «Любовь к своему народу крепка, когда она подкрепляется мудростью». И, уже не борясь с собой, легко отбросив надменность, он сказал ей, почтительно поклонившись:
— Я исполню все, о чем ты просишь. И позволь мне добавить, что я восхищен тобой.
Юдифь постояла несколько мгновений, потом, так ничего и не ответив, повернулась и вышла из палатки. Габиний долго смотрел ей вслед, отошел к креслу, сел, вытянул ноги и только тогда повернулся к Антипатру.
— Ты прав, — сказал он то ли удовлетворенно, то ли грустно улыбаясь, — ключ, что ты привез мне, откроет любые двери, и я хотел бы всегда иметь его при себе.
Утром, едва рассвело, Юдифь направилась к крепости. Ирод неотрывно смотрел, как она медленно поднимается по извилистой дороге — фигурка ее, отдаляясь, становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду.
Ирод спросил стоявшего рядом отца:
— А если она не вернется?
Антипатр обернулся к сыну, снисходительно усмехнулся:
— Она вернется.
Юдифь вернулась к полудню, вместе с ней пришел Александр. Габиний тотчас же велел привести его к себе. Антипатр сам ввел Александра. Тот выглядел подавленным, стоял, низко опустив голову перед сирийским наместником, время от времени тяжело вздыхал.
Некоторое время Габиний рассматривал его, потом спросил строго:
— Что ты можешь сказать в свое оправдание? Говори.
Александр вздохнул, украдкой, исподлобья взглянул
на прокуратора; голос его, когда он заговорил, звучал глухо и виновато:
— Я прошу простить, доблестный Авл Габиний, мои заблуждения. Выступая против Рима, я не сознавал, что делаю. Обещаю впредь не участвовать в мятежах и отдаюсь тебе на милость.
Габиний с очевидным презрением смотрел на Александра, а когда тот удалился, сказал Антипатру с грустью:
— Вы странный народ, вами должны править женщины, они значительно мужественнее мужчин.
В тот же день ворота Александриона открылись перед римлянами. Александр написал приказ командирам гарнизонов двух других крепостей, и два дня спустя сдались и они.
Оставив в каждой крепости по две когорты своих легионеров и велев им надзирать за работами по разрушению крепостных стен, Габиний направился в Иерусалим. Перед выступлением он в присутствии Марка Антония беседовал с Гирканом и Антипатром.
— Я уважаю твое право на престол, — сказал он первосвященнику, — и помню о тех услугах, что ты оказал Риму и Помпею Магну при взятии Иерусалима. Но должен тебе сказать: я недоволен твоим правлением — мятежи и восстания следуют друг за другом непрерывно. Народ можно держать в повиновении только тогда, когда сила подтверждается любовью людей или хотя бы довернем к своему правителю. Вы — ты и твой брат Аристовул — своим кровавым соперничеством достигли лишь одного: народ не принимает вас. Я хотел бы, чтобы ты остался у власти, но я не могу держать в Иудее такое количество солдат, чтобы пресекать всякое недовольство. И я принял решение изменить форму правления. Люди тебе не доверяют — пусть же они выберут тех, кому доверяют. Я разделю Иудею на пять округов с общественным управлением в каждом. Иерусалим больше не будет столицей страны, а лишь главным городом своего округа. Тебя же я утверждаю первосвященником Иерусалимского храма: после стольких лет кровавых распрей тебе следует больше думать о нуждах вашего Бога. Полагаю, что он недоволен вами.
Гиркан затравленно смотрел на сирийского наместника, а когда тот закончил и спросил, согласен ли первосвященник с его решением, дрожащим голосом, но с преданным выражением лица ответил, что более мудрого решения всех проблем не могло бы прийти в голову ни одному из смертных.
Далее, обратившись к Антипатру, Габиний, отметив его доблесть и преданность Риму, сказал, что распускает иудейское войско, но разрешает ему набрать отряды из своих соплеменников. Посмотрев сначала на Марка Антония, потом на Гиркана, Габиний поднял правую руку и торжественно провозгласил:
— Я велю объявить везде, что отныне Антипатр будет именоваться Преданным Другом Рима!
Антипатр поблагодарил за оказанную ему наместником честь и в свою очередь несколько раз назвал Авла Габиния великим полководцем и мудрым правителем.
С этим Габиний отправился в Иерусалим. По дороге он несколько раз призывал к себе Ирода и подолгу разговаривал с ним. Молодой человек явно нравился сирийскому наместнику.
Александр ехал в свите Габиния — молчаливый, угрюмый. Время от времени он бросал взгляд на Ирода, оживленно беседовавшего с сирийским наместником, и тогда губы его складывались в презрительную улыбку, а глаза горели бессильным гневом.
Юдифь ехала в своей повозке с занавешенными окнами и покидала ее лишь во время привалов, с наступлением темноты. Когда Габиний в один из дней пригласил ее в свою палатку на ужин, она отказалась, сказавшись больной.
Жители Иерусалима встретили сирийского наместника в сопровождении четырех легионов с угрюмой настороженностью. Но когда он выступил перед ними на площади перед царским дворцом и объявил о перемене государственного правления, враждебно настроенная толпа вдруг разразилась приветственными криками. Все устали от бесконечной войны, вызванной притязаниями на престол обоих братьев. Народ радостно принял освобождение от единовластия, которое уступало место общественному управлению.
Когда Габиний, закончив речь, вернулся во дворец в сопровождении Марка Антония, то, поднимаясь по лестнице и держа трибуна под руку, сказал с усмешкой, кивнув в сторону площади, где все еще радостно шумела толпа:
— Они еще будут кричать от страха, когда какой-нибудь дерзкий честолюбец, подобный этому Ироду, взобравшемуся на отвесную скалу в битве при Александрионе и решившему исход сражения, взойдет на самую высокую точку Иерусалимского храма и занесет над ними камень.
8. Конец Помпея
Помпей сидел на носу качающейся на волнах триеры[24] и смотрел вдаль, кутаясь в шерстяной плащ. Едва рассвело, ветер был студеным, Помпей замерз, все никак не мог согреться, но в каюту не уходил. Он не спал всю ночь, напрасно проворочавшись с боку на бок и пытаясь думать о приятном, — сон покинул его, а ничего приятного он не мог возбудить в своем воображении.
Вчерашний день был днем его рождения, Помпею исполнилось пятьдесят девять лет. Такого скорбного праздника еще никогда не было в его жизни. Последние тридцать лет этот день становился праздником для всего Рима. Где бы он ни находился сам — в Парфии, в Армении, в Африке или Испании, — в Риме происходили факельные шествия, бои гладиаторов и раздача хлеба беднякам. Кто еще совершил для Рима столько, сколько совершил он, Гней Помпей? Весь мир называл его Помпеем Магном — Великим. Но теперь он думал, что все это: слава, почести, власть, любовь народа — осталось в прошлом и уже никогда не возвратится. Лучше было бы ему вообще не родиться, чем заканчивать жизнь жалким изгнанником, незнающим, где обрести пристанище.
Теперь, сидя на носу этой жалкой триеры, кутаясь в шерстяной плащ и не в силах согреться, Помпей все пытался понять, что же с ним такое случилось. Пытался, но не мог, не понимал. Как и всякий человек, он любил славу и власть, но никогда не стремился добыть их силой или хитростью: не он искал славу и власть, но слава и власть сами находили его. Он имел то, что имели немногие — любовь народа. Он не купил такую любовь, но заслужил ее своими великими свершениями, при этом в обычной жизни остался неприхотливым и строгим: не роскошествовал, не чванился, не злоупотреблял вином, не бегал за женщинами. Во всем — и в своих воинских подвигах, и в простоте своей жизни — он был примером для юношества, подобно легендарным греческим героям, Ахиллу или Гераклу. Честно заслуженная любовь народа вознесла его на вершину славы, и ему казалось, что так будет всегда.
