Боярин притворился спящим. Анна Григорьевна наклонилась над ним, поцеловала его в лоб.
«Милая! Пришла отдохнуть… Стало быть, все неправда», — радостно пронеслось в его в голове.
Но через мгновение скрип двери, отворенной уходившей из опочивальни боярыни, даказал ему, что он ошибся. Лука Филиппович готов был броситься следом за женою; чего бы он не дал, чтобы она вернулась! Но она не вернулась. Вместо нее пришел Семен.
— Пойдем, боярин.
— Она… за работой?
— Она ушла из дому, пошла к огороду.
Огоньки сверкнули в глазах старого боярина. Лицо его словно окаменело.
— Возьми веревок… да кликни Прошку… — прибавил он.
Через несколько минут Лука Филиппович, в сопровождении Семена, несшего пук веревок, и силача-холопа Про- шки, почему-то прихватившего заступ, сторонкой пробирался в дальнюю часть огорода.
Было далеко за полдень.
— Далеко ль, дружище?
— На двор царевичев, а ты?
— Тут к боярину одному… — уклончиво ответил Тихон Степанович. — Ну, что? По Москве не соскучился?
Данило тяжело вздохнул.
— Ох, брат! Уж так-то тут нам живется, что не приведи никому Бог.
— Что так?
— Смотрят на нас тут, словно на волков. Никто хлеба-соли водить не хочет. Мы еще только из Москвы в путь тронулись, а уж тут молва шла: едут убивать царевича Димитрия. В глаза убивцами зовут. Стоит на улицу показаться — на тебя так все и уставятся… Да, вишь, и теперь. Вон стоят.
Действительно, невдалеке от разговаривающих шла толпа простолюдинов и угрюмо посматривала на них.
— Ну, дела! Чего же это они взяли?
— Молва такая пущена. Вестимо, супротив Бориса Федоровича это ведут.
— Да, у него много ворогов.
— У кого больше! Эх, жизнь! День и ночь покоя знать не приходится; упаси Бог, случится что с царевичем — не быть нам живым: в клочья разорвут. Скажут — мы это на царевича злоумыслили.
— Никто, как Бог, Данило! Авось ничего не приключится, чего дарма тревожиться?
— Все так, а только случиться многое может — сам знаешь, царевич падучей немощью одержим. Схватит его припадок, — тут он и разбиться может, и мало ли что. А все на нас свалят.
— Гм… Н-да. Ну, да авось!.. Тебе в ту сторону?
— Да.
— А мне сюда. Прощай пока.
Они разошлись. Данило направился ко двору царевича, а Топорок — к огороду дама, где жил Стрешнев.
Подходя ко двору, Данило встретил Никиту Качалова и Осипа Волохова, сына Василисы Волоховой, мамки царевичевой.
Когда они втроем приблизились к крыльцу, они увидели сидевшую там боярыню Волохову. В это же время вышла «кормилица» царевича Ирина Жданова.
Царевич стоял подле крыльца. Это был худенький нервный мальчик, видимо болезненный, и к тому же он в сильнейшей степени был подвержен припадкам. Не раз во время приступов болезни он разбивался, прикусывал себе язык. Еще за сутки до того дня, о котором идет речь, с ним был припадок.
Несколько мальчиков, сыновья «жильцов», сверстники Димитрия, подошли к царевицу и заговорили с простотою детского возраста, не признающего никаких сословных различий.
— Царевич, давай играть в «тычку»?
— Ладно… А это что за ножик у тебя? — спросил Димитрий одного из них.
— У отца стащил, — усмехаясь ответил тот. — Потому, может понадобиться, так про случай.
— Покажь-ка! — сказал Димитрий, взял ножик и попробовал лезвие. — Нож добрый.
В это время к Димитрию подошел Осип Волохов.
— Здравствуй, царевич. Как здоровенек?
— Ничего себе.
— Кажись, у тебя новое ожерельице надето?
— Нет, старое, — ответил царевич, поднимая голову и оттягивая ожерелье тою же рукой, в которой держал нож.
Едва успел он это промолвить, как упал на землю в сильнейшем припадке. Рука его, судорожно сжимавшая нож, несколько раз в конвульсиях полоснула лезвием по горлу. Волохов растерялся. Он постоял некоторое время и пустился бежать. Ирина Жданова, увидев кровь, завопила неистово: «Убили! Убили!» — охватила царевича и прижала к себе. Данило Битяговский с Качаловым кинулись к ней.
— Что ты делаешь? Пусти! Дай нож от него вырвать. Убьет он себя! — кричали они.
Но Ирина не слушала их и продолжала вопить:
— Убили! Убили!
Тогда Никита Качалов силою отнял от нее царевича, Данило хотел вынуть из рук Димитрия нож; это ему удалось не сразу, и царевич успел еще несколько раз поранить себя.
Волохова металась по двору, Жданова продолжала вопить.
— Чего стоишь? — крикнул Качалову Данило. — Укрыться надо. Ишь, она орет — подумают, что и впрямь мы убили.
Они побежали к воротам.
Испуганные «жильцовы» мальчики и вторая кормилица с криком разбежались и по двору, и на улицу.
— Убили царевича! — этот клик дошел до слуха пономаря соборной церкви. Он опрометью бросился на колокольню и затрезвонил набат.
Толпы всполошившегося люда наполнили улицы.
— Пожар? Где горит?
— Царевича убили!
Людские бурные волны понеслись ко двору царевича. Народ увидел мертвого царевича, увидел раны на горле. «Кормилица» и Волохова лежали без памяти рядом с ним.
— Убит! Держи злодеев! — пронесся яростный клик.
Данило Битяговский и Качалов слышали набат, слышали
клики народа. В ужасе, не зная, куда кинуться, они укрылись в Разрядную избу. Тысячи человек бежали следом за ними. Дверь избы была мигом выбита.
— Злодеи! Признавайтесь! — завопили на них. Тысячи кулаков опустились на их головы, плечи. Смятенные, оглушенные, они несвязно бормотали:
— Неповинны, видит Бог.
— Признавайтесь! — кричали им.
Данило решился на отчаянное средство, чтобы спасти жизнь.
— Борис Федорович приказал. По его воле, не по своей… крикнул он.
— А-а! Борис Федорович!
Вмиг и он, и Качалов были смяты толпой. Их били чем попало, топтали ногами. Скоро их тела представляли бесформенную кровавую массу.
Осип Волохов укрылся в доме Михайла Битяговского. Его схватили, привели к тому месту, где лежал царевич, вымучили признание и убили. Михайло Битяговский не испугался народного смятения. Прежде всего он попытался унять пономаря, бившего набат; когда это не удалось, он явился к трупу царевича.
— Чего вы? Ошалели, что ль? Цареви. ч сам себя заколол в' припадке, — грубо крикнул он толпе.
— Бей его, душегуба! Бей злодея! — раздались крики.
Целый град камней осыпал его. Спасаясь от каменного
града он вбежал во дворец. За ним вломились туда и убили. Убили также слуг Михайла Битяговского, трех местных жителей, водивших с ним знакомство, и «женку юродивую», жившую в его доме.
— Что долго не шел, Тихонушка? Я ждала, ждала.
— Прости, голубка. Заговорился тут с приятелем, — ответил Анне Григорьевне Тихон Степанович. — Скучала?
— Еще бы нет. Да, признаться, мне теперь часто скучно бывает.
— Давно ли?
— С той поры, как в Углич перебрались. Все я жду словно беды какой.
— Э, полно! Чем в Угличе хуже Москвы?
— Ой, хуже! Там нас в саду кто заприметить мог? А не в саду, так еще лучше, в светелке моей, куда тебя тайком Марфуша проводила. А здесь, глянь — место открытое, чуть не за версту нас видно. В дом же тебе пробираться и думать нечего — тесно живем теперь, в каждом углу по холопу ютится. Пока еще ничего, а как зима придет…
— До зимы еще далеко…
— Далеко, далеко, а все подумывать надо. Знаешь, надо нам как-нибудь иначе устроиться. Сдается мне, что старый Семен что-то заприметил,
— Да неужели? — с беспокойством промолвил Топорок.
— Да… Все он за Марфушей присматривает. Чуть та со двора, он сейчас: «Ты куда?»
— Может, он так.
— Не таковский он, чтобы так.
— Гм… Чтой-то, слышишь, никак сполох бьют?
— Да, да…
— Должно, пожар где-нибудь.
Они замолчали и обернулись в ту сторону, откуда несся набат.
— Здорово трезвонят, надо будет потом узнать, в чем дело… — сказал Тихон Степанович, оборачиваясь, и не договорил. — Смотри! Идет! — почти крикнул он.
Анна Григорьевна вздрогнула и тоже обернулась: в нескольких саженях от них шел Лука Филиппович с Семеном и Прошкой. Старик не кричал, не бранился, он молча смотрел на них, но этот взгляд был таков, что боярыня в ужасе прижалась к Тихону Степановичу, у которого холодная дрожь пробегала по телу.
Они словно оцепенели и не двигались.
Стрешнев подошел к ним, не прибавляя шага.
— Здравствуй, Тихон Степанович. Что ж, здравствовать- ся не хочешь? — сказал он.
— Здравствуй, Лука Филиппович, — пробормотал Топо- рок.
— Ну, что? Понравилась ли моя женка? Да, да, она хороша… И лицом смазлива, и телом крупичата… Да, да… А только змея она подлая! Змея! — крикнул старик, вдруг затрясшись всем телом от гнева. — Я ли ее не ласкал, я ли ее не дарил? — продолжал он, — как собака, ей в очи смотрел, всякую прихоть ее исполнял. И на! Обманула меня, опозорила… Честь моя где, честь? Отдай мне ее, проклятая!
