ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

общительный весельчак Хью проник в штаб-квартиру НАТО, откуда сумел выкрасть и переправить в Советский Союз свыше 1200 секретнейших документов. Поэтому он и удостоился такого приема в Москве.

В тот вечер профессору пришлось ответить на множество вопросов. Его собеседника интересовало, что он думает о затратах США на вооружение, не испытывает ли американская экономика трудностей? Каково отношение американской молодежи к Советскому Союзу? Некоторые вопросы озадачили канадца. Он, например, не представлял себе, что столь высокий чин в КГБ (а то, что он беседует с весьма высокопоставленным лицом, у него сомнений не было) может быть так плохо осведомлен в том, что совсем не представляет большого труда узнать. А когда его спросили, преследуются ли в США евреи, он сразу не понял, всерьез его об этом спрашивают или в шутку. Он, улыбаясь, посмотрел на собеседника, но взгляд того оставался серьезным. И тогда профессор понял, что дело не столько в неосведомленности, сколько в глубоко укоренившихся представлениях, в трудности перестроить мышление и поверить в то, что где-то, к примеру, к евреям могут относится иначе, чем в его собственной стране.

Когда, в свою очередь, профессор задал вопрос о перспективах улучшения отношений с Китаем, то его собеседник, проведя рукой по зачесанным назад темным с густой проседью волосам, печально ответил:

— Наши отношения — это трагедия. Посмотрим, что покажет будущее, — он помолчал, а затем добавил. — Лучше поговорим о вашем будущем, — и на лице его появилось некое подобие улыбки. — Мы надеемся, что, — он остановился и обернулся за помощью к переводчику. Его английский был явно недостаточен. Переводчик повторил всю фразу: — Мы надеемся, что наше сотрудничество будет по-прежнему успешным.

Профессору ясно было, что он имеет в виду. Теперь советская разведка требовала от него, чтобы он проник в одно из наиболее секретных исследовательских учреждений США.

Человек в золотых очках пытливым долгим взглядом посмотрел на профессора. Он словно вновь оценивал его. Может, вспоминал то, что когда-то говорил Сталин, что все люди делятся на шпионов и тех, кто их вербует. Бывший агент царской охранки, ставший советским диктатором, знал, о чем говорил. По губам человека в очках скользнула улыбка.

— Мы ждем от вас многого, — с помощью переводчика объяснил он. — Особенно из закрытых для нас мест. Таких, как, например, Израиль... В общем, не мне вам подсказывать. Мы вам окажем помощь в любом месте, куда бы вы ни пожелали отправиться.

Он встал. Прошел ровно час с тех пор, как они встретились. Двое крепких молодых людей, все время молчаливо стоявших поодаль, отде-

лились от стены.Пожимая профессору руку, он произнес:-Желаю успеха в работе, здоровья, — он сделал паузу. — И удачи. Она в нашем деле необходима.

С этими словами он покинул комнату в сопровождении тех, с кем пришел. Профессор Хамблтон остался один с приставленным к нему полковником КГБ. Едва гости исчезли, тот ринулся к столу, трясущимися руками налил водки в предназначенный для вина бокал и единым махом осушил его. Профессор, несмотря на то, что столько лет работал с русскими, так и не сумел освоить этого приема.

— Кто был этот человек? — спросил он.

— Как, вы не знаете? — искренне удивился гебист. — Это же был сам Юрий Владимирович Андропов.

Так летним вечером 1975 года где-то в Москве произошла встреча шпиона, отметившего двадцатилетие своей работы на Советский Союз, с председателем КГБ.

Шпион угодил в тюрьму. Удача в конце концов изменила ему. Его собеседнику она не изменила.

То, что весной 1967 года Юрий Андропов возглавил КГБ, могло быть сюрпризом для кого угодно, только не для него. Для него это являлось логическим продолжением его карьеры. Человек, чьи первые шаги в политике были совершены под покровительством органов, долгое время сотрудничавший с ними, конечно же, и сам должен был приобрести немалый политический опыт. К этому следует добавить десятилетие, проведенное им во главе отдела соцстран ЦК. Знание стран-сателлитов, умение вести дела с ними плюс опыт полицейского — такой человек был просто необходим советской империи во второй половине 60-х годов. Ей, как никогда прежде, нужен был тот, кто сумел бы остановить дующие из разных имперских владений вольнолюбивые ветры, выкорчевать посеянные ими семена, а главное, не дать ветрам проникнуть в пределы самой метрополии.

В кабинете Андропова на Лубянке вот уже несколько десятков лет висел портрет того, кого в первые революционные дни назвали российским Фукье-Тенвилем. Кабинет французского Фукье-Тенвиля находился на втором этаже старой парижской тюрьмы Консьержери. Говорят, что у председателя учрежденного французской революцией трибунала для расправы с противниками была привычка наблюдать из своего окна за тем, как отправляют на казнь тех, кому он подписал смертный приговор. Судя по тому, сколько было им отправлено на эшафот, он должен был совершенно не отходить от окон. Но настал день, когда его самого бросили в повозку и повезли на свидание с гильотиной.

Судьба француза должна была послужить предостережением его российским подражателям.

Бегающему по комнате №75 в Смольном Ленину в первые октябрьские дни казалось, что ему так и не удастся найти своего главнорасправ-ляющегося.

— Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля? — вопрошал Бонч-Бруевича вождь, в нетерпении потирая лысину.

Ни тот, ни другой не знали, что „российский Фукье-Тенвиль” находится рядом. Тощий, сутулый поляк из обедневшей дворянской семьи долго себя уговаривать не заставил. Он словно ждал этой работы. Он отдается ей с рвением фанатика. Годы, проведенные за решеткой, не заставили его, как того можно было бы ожидать, возненавидеть тюрьмы. Он полюбил их. Он только сам не хотел находиться в тюрьме. Он не имел ничего против, если там будут находиться другие, посланные туда им, те, кого он, Феликс Дзержинский, сочтет врагами. Очевидцы рассказывают, что им словно владел религиозный пыл, зажженный в нем в детстве отцами-иезуитами. Словно только и ждало подходящего случая, чтобы вырваться наружу, это сжигавшее его, выступавшее румянцем на впалых щеках, отражавшееся в лихорадочном блеске глаз неукротимое желание искоренять грешников, на которых ему укажет церковь. Теперь он служил не церкви, но желания уничтожать, выжигать каленым железом не убавилось. Он с рвением безумца, охваченного новой верой, отдается делу истребления врагов той религии, которой отдал свою душу и тело. Став в его глазах грешниками, враги революции перестают быть людьми. С ними дозволено делать все что угодно. Топить в баржах, жечь на кострах, обливать на морозе ледяной водой, морить голодом и расстреливать, расстреливать, расстреливать. Партийная инструкция для него — папская индульгенция. Нет преступления, которого он не совершил во имя революции. Все его разговоры о „горячем сердце, холодной голове и чистых руках” — ложь. Сердца у него не было, голова его горела огнем фанатизма, руки его были по плечи в крови.

Судьба оказалась к нему благосклонной. Он успел умереть вовремя, и не в подвалах созданных им же органов. Проживи он еще немного, и его портрет не красовался бы в кабинете Андропова.

Ведь нет там портрета сибарита Менжинского, сменившего ”желез-ного Феликса” на посту начальника советской тайной полиции, чья смерть - загадка.

Однако совсем не загадочна смерть его преемника, бывшего аптекаря Генриха Ягоды. Его расстреляли тут же на Лубянке.

Там же закончил жизнь и сменивший Ягоду бывший белорусский бандит, одно время, казалось, напрочь ухвативший своими "ежовыми рукавицами” страну — карлик Николай Ежов.

В подвалах своих лубянских владений окончил жизнь и человек, которому его школьный учитель предсказал, что он станет знаменитым полицейским. Лаврентий Берия им действительно стал. Но знаменит был этот бритый человек в пенснэ не только своей деятельностью полицейского палача. Знаменит его серый особняк в Вспольном переулке оргиями, которые здесь устраивались. Он насилует девочек, женщин. Кто попадется под руку, а вернее, на кого упадет его взгляд из-под задернутого шторой окна медленно скользящего по московским улицам черного лимузина. Его власть была безгранична. Именно в период его владения Лубянкой Сталин осуществлял превращение страны в законченный тип полицейского государства, в ходе чего, по мнению известного историка Л. Шапиро, ’’уничтожил партию как институт, подорвал ее монопольную власть, используя в качестве соперников партии органы безопасности и государственный аппарат. Деспот тоталитарного режима, — пишет американский историк, — не терпит существования какого бы то ни было учреждения с собственной корпоративной жизнью и политикой, поскольку оно неизбежно ущемляет его собственную верховную власть”.