Такими крохами утешения и благочестия нищий старался успокоить Ловела и занять его внимание, пока сумерки не сгустились в ночной мрак.
— А теперь, — сказал Охилтри, — я отведу вас в местечко поприятнее; я там частенько сиживал да слушал крик совы в кустах и глядел, как лунный свет пробивается сквозь окна старых развалин. Ночью там никого не может быть, а если бы даже эти негодяи — помощники шерифа да констебли — и хотели искать там чего-нибудь, они это давным-давно сделали. Удивительно, что при всех своих указах и королевских ключах[119] они такие же трусы, как любой из нас. Случалось мне в свое время нагонять на них страху, когда они подбирались слишком близко! А теперь, благодарение небу, им не за что донимать меня, разве — за то, что я старый человек и нищий. Эта бляха неплохо меня защищает. И потом, знаете ли, мисс Изабелла Уордор — надежная опора. (Ловел вздохнул.) Ну, ну, не падайте духом! Все еще может уладиться. Дайте девушке время разобраться в собственном сердце. Она первая красавица в наших краях и мой добрый друг. Я сейчас прохожу мимо тюрьмы для бродяг так же спокойно, как мимо церкви в день субботний, и к черту пойдет тот, кто тронет теперь хоть волос на голове старого Эди. Когда забреду в город, я шагаю по самой середке панели и прохожу плечо к плечу мимо судьи, словно это не судья, а грязный мальчишка.
Произнося эти слова, нищий в то же время перекладывал груду камней в одном из углов пещеры. Под камнями был вход на лестницу, о которой упоминал Эди, и он стал подниматься по ней. Ловел покорно и молчаливо следовал за ним.
— Воздух-то здесь чистый, — сказал старик. — Об этом позаботились монахи. Они, думается мне, любили дышать полной грудью. Вот и просверлили тут и там дырки наружу. Оттого воздух здесь прохладный и свежий, как капустный лист.
Ловел, в самом деле, убедился, что лестница хорошо проветривается. Узкая, но не длинная и нисколько не разрушенная, она скоро вывела их в тесную галерею, которую монахи умудрились проложить внутри боковой стены алтаря; воздух и свет проникали сюда через отверстия, искусно скрытые под завитками готических орнаментов.
— Этот потайной ход когда-то обходил чуть не все здание, — объяснил нищий, — а потом шел в стене, где, говорит Монкбарнс, была затрапезная (вероятно, Эди подразумевал трапезную), и дальше, до самого дома приора. Видно, он иной раз слушал, что говорили монахи за едой, а потом мог прийти сюда и посмотреть, что они там, внизу, делают да бубнят ли свои псалмы. Ну, и, приглядев, все ли в полном порядке, он мог уйти и привести к себе какую-нибудь красотку. Монахи, если про них не лгут, были по этой части ребята не промах. Но наш брат давно уже положил немало труда, чтобы кое-где подправить ход, а кое-где обрушить его. Мы боялись, как бы кто посторонний не нашел дороги в пещеру. Тогда дело обернулось бы для нас худо и, будьте уверены, у многих наших зачесалась бы шея.
Теперь они достигли места, где галерея расширялась в небольшую круглую площадку, достаточно просторную, чтобы в ней поместилась каменная скамья. Ниша, устроенная прямо напротив нее, вдавалась внутрь алтаря, а так как ее боковые стороны были сделаны решетчатыми, образуя ажурный каменный узор, из нее открывался вид на алтарь во всех направлениях. Эта ниша, рассказывал Эди, вероятно, была сооружена как удобная сторожевая вышка, откуда настоятель, невидимый сам, мог следить за поведением монахов и воочию убеждаться, точно ли они соблюдают те обряды, от которых его избавлял сан. Таких ниш, размещенных вдоль алтарной стены, было несколько, и снизу одну от другой нельзя было отличить, благодаря чему тайный пост, загороженный каменным изваянием святого Михаила, поражающего дракона, и сквозной резьбой вокруг ниши, был совершенно скрыт от наблюдения. Потайной ход, сужаясь до своей первоначальной ширины, когда-то продолжался и за скамьей, однако предусмотрительная осторожность бродяг, посещавших пещеру святой Руфи, побудила их тщательно заделать его тесаными камнями, взятыми из руин.
— Здесь нам будет лучше, — сказал Эди, опускаясь на скамью. Он разостлал подле себя полу своего голубого плаща и пригласил Ловела сесть рядом.
— Здесь нам будет лучше, чем внизу: воздух тут свежий и теплый, а запах кустов в лесу и цветов ползучих растений на полуразрушенных стенах приятнее запаха сырого подземелья. Такие цветы — они особенно часто встречаются среди развалин — слаще всего пахнут ночью. Могут ли ваши ученые, мистер Ловел, дать этому объяснение?
Ловел ответил отрицательно.
— А я думаю, — заметил нищий, — они похожи на людскую доброту — она ведь лучше всего познается в беде. А может, это вроде притчи, которая учит нас не брезговать теми, кто погряз во грехе и проводит дни в горестях, ибо господь посылает благоухание, чтобы скрасить самый темный час, да еще цветы и красивые кусты, чтобы одеть ими развалины. А еще я хотел бы, чтобы какой-нибудь мудрый человек сказал мне, нравится ли небесам то, на что мы отсюда взираем: мягкие и спокойные лунные лучи, что так тихо ложатся на пол этой старой церкви и заглядывают сюда из-за прекрасных колонн и сквозь резные окна и вроде как пляшут на листве темного плюща, когда его колышет дыхание ветерка,
— я хотел бы знать, что приятней небесам: это или прежняя картина, когда здесь пылали лампады да, конечно, свечи и факелы, и царило благолепие, и пахло миром и ладаном, как говорится в Священном писании, и теснились певцы и певицы, и гремели фанфары, и цимбалы, и все прочие музыкальные инструменты, — так вот, было ли это угодно небесам, и не об этих ли пышных церемониях в Писании сказано: «Мерзостны они мне»? И я думаю, мистер Ловел, если бы две такие сокрушенные души, как ваша и моя, сподобились вознести мольбу…
Тут Ловел с беспокойством положил руку на плечо нищего.
— Тсс! .. Я слышал чей-то голос.
— Я туг на ухо, — шепотом ответил Эди. — Но здесь мы, конечно, в безопасности. Откуда шел звук?
Ловел указал на богато украшенную дверь в западном конце здания. Над нею возвышалось резное окно, открывавшее доступ потоку лунного света.
— Это не наши ребята, — так же тихо и осторожно продолжал Эди. — Только двое из них знают про пещеру, а они за много миль отсюда, если все еще продолжают свои земные скитания. Не думаю, чтоб в эту ночную пору сюда заглянули слуги закона. Да и в бабьи сказки про духов я не верю, хоть здесь подходящее для них место. Но смертные или жители иного мира, а они идут сюда: два человека с фонарем!
И правда, пока нищий говорил, две человеческие фигуры заслонили собой вход в церковь, через который только что была видна освещенная луной лужайка, и фонарик, который нес один из пришельцев, бледно замерцал в ясных и сильных лунных лучах, как вечерняя звезда в свете уходящего дня. Прежде всего напрашивалась мысль, что, вопреки заверениям Эди Охилтри, посетителями руин в такой необычный час должны быть представители судебной власти, разыскивающие Ловела. Однако их действия вовсе не подтверждали такого подозрения. Старик, прикоснувшись к Ловелу, шепотом предупредил его, что ему следует сидеть тихо и следить за пришедшими из своего укрытия. Если бы возникла необходимость отступить, к их услугам были потайная лестница и пещера, и они могли бы скрыться в лесу задолго до приближения погони. Поэтому они остались на месте, стараясь не шуметь и с жадным и тревожным любопытством следя за каждым звуком, издаваемым ночными пришельцами, за малейшим их движением.
Пошептавшись между собой, фигуры вышли на середину церкви, и голос, в котором по выговору и оборотам речи Ловел сразу узнал голос Дюстерзивеля, чуть громче, но все же приглушенно, произнес:
— Право ше, мой допрый сэр, не мошет быть лучшего часа для нашей большой цели. Ви убедитесь, мой допрый сэр, что мистер Олденбок говорил сплошную чепуху и что он понимает в нашем деле не больше, чем малий ребенок. Господи помилуй! Он рассчитывает разбогатеть, как шид, за свои шалкие, грязные сто фунтов. А мне на них, честное слово, наплефать, как на сто грошей! Но вам, мой щедрый и увашаемый покрофитель, я открою все секреты искусства и даже тайну великого Пимандера.
— Другой, — прошептал Эди, — видать, сэр Артур Уордор. Больше никто не пришел бы сюда в такой час, да еще с этим немецким мерзавцем. Немец прямо-таки околдовал его: сэр Артур готов поверить, что белое — это черное. Посмотрим, что им тут надо.
Эти слова и тихий голос, каким говорил сэр Артур, помешали Ловелу расслышать его ответ магу, за исключением трех последних — весьма выразительных — слов: «… очень большие расходы… », на что Дюстерзивель тотчас же возразил:
— Расходы — да, конечно, необходими большие расходы. Не рассчитываете ше ви собрать урошай до посева? Расходы — это семена, а сокровища, руда хорошего металла, сундуки с драгоценной посудой — это шатфа, и, честное слово, неплохая. А теперь, сэр Артур, ви посеяли в эту ночь маленькое семечко в десять гиней, — это вроде понюшки табаку, не больше, — и если ви не соберете богатый урошай, — я хочу сказать, богатый для посева с понюшку табаку, ибо, ви сами знаете, во всем долшна быть соразмерность, — больше не назыфайте Германа Дюстерзивеля честным челофеком. А теперь ви видите, мой покровитель — ибо я совсем не хочу скрыфать свою тайну от вас, — ви видите эту серебряную пластинку? Вам изфестно, что луна обходит все знаки зодиака за двадцать восемь дней, это знает каштый ребенок. Так вот, я беру серебряную пластинку, когда луна находится в своем пятнадцатом доме, что во главе Libra note[120], и графирую на одной стороне слова «шедбаршемот шартахан», то есть эмблему духа луны, и делаю рисунок, вроде летящей змеи с голофой индюка. Отлично! А теперь на другой стороне я черчу таблицу луны, в фиде квадрата из дефятки, умноженной на самое себя. На каждой из двух сторон ми имеем восемьдесят одно число при поперечнике дефять. Все это сделано очень точно. Эту пластинку я заставлю служить мне при каштой смене четверти луны. Мои находки будут в пропорции с затратами на серные курения, принимаемые за дефятку, — и составят дефять, умноженное на самое себя. Но сегодня я найду, может быть, лишь дважды или трижды дефять, так как в доме главного влияния есть противодействующая сила.
