В испуге перед ножом, который он все еще сжимал в руке, толпа отхлынула, освободив ему дорогу.
— Носилки сюда! — распорядился Пожарский. — А черкаса этого поймать. Живо! — и склонился над Романом.
— Носилки! Носилки! — понеслось по рядам.
Рана у стремянного оказалась глубокой. Она шла наискось от бедра к пояснице. Кровавое пятно на кафтане на глазах угрожающе ширилось.
— Рубаху! — не глядя на окружающих, потребовал Пожарский.
И тотчас мужики, случившиеся рядом, поскидывали с себя верхнюю одежду, а затем и рубахи. Пожарский выбрал ту, что почище, и, рывком отделив рукава от нательницы, умело наложил на рану сначала одну, потом другую полость. Крепко стянул. Для верности порвал и другую рубаху.
Роман поднял с земли серое от пыли лицо и невольно застонал.
— Спаси Бог тебя, братец! — погладил его по русым рассыпчатым волосам Пожарский. — По конец жизни тебе обязан.
— Чего там, — через силу улыбнулся Роман. — Это мне награда, что ты живой.
Тем временем бердники [60] приволокли злоумышленника. Казакин на нем был порван, лицо разбито, руки заломлены за спину.
— Кто таков? — оценивающе глянул на него Пожарский.
— Кому треба, той знае, — сплюнул кровавую слюну тот.
— Зря дерзишь.
— Этого спроси, князь, — вытолкнули бердники на круг еще одного задержанного. — Може, он скажет. Тоже утекать бросился. Мы его и словили.
Второй казак был облачен в зеленую чугу. Грудь перехвачена дорожной сумкой, за пояс заложены ложка и нож, лицо круглое, бритое, усы ниже подбородка свесились.
— Говори! — велел ему Пожарский.
— Та вы що, хлопцы? — округлил глаза вислоусый. — Хиба не бачите, що я мирный чоловик? Безладдя учинилось, от я и злякався. У цем случае краще погано бегати ниж хороше стояти. Коли б той розум наперед, що потим. Видпустите мене, га?
— Не верьте ему, люди добрые! — выступила вперед пожилая баба в белом платке и коротком сером летнике. — Это Обреска, а который с ножом — Степан Сергач. Два сапога пара. Я слыхала, как они о злом деле шептались, только не поняла, об каком. Теперь-то вижу.
— Чтоб те хохлы да повыдохли! — выкрикнул кто-то у нее за спиной. — Черт с них голову снял да себе и приставил.
— Бей черкасов! — заволновалась толпа. — Чего удумали: на князя нашего руку подымать! Разбойники! Пролазы! Злыдни! А этот, с серьгой в вухе, еще и ухмыляется…
— Стой! — вмешался Пожарский. — Самосуда не допущу! Ведите их в съезжую. Сдайте князю Хованскому. Пусть допросит. Там видно будет, что с ними делать.
Разбившись о князя, как о береговой уступ, волна людского гнева с ворчанием отхлынула. Этим поспешили воспользоваться бердники. Огородив покусителей скрещенными топорищами, они погнали их к съезжей избе. А Пожарский, оглядевшись, нетерпеливо шумнул:
— Где же носилки?
— Довязываем, воевода! — послышался голос неподалеку.
Вслед за этим на кругу появились мужики с жердинами, наскоро скрепленными широкими поперечинами. Кто-то из толпы тут же застелил их холщевыми покрывками, и получилось переносное ложе. Осторожно уложив на него Романа, мужики вопросительно глянули на Пожарского:
— Куда прикажешь нести, воевода?
— В лекарню Герася Недосеки, что в заднем придомке купца Никитникова… Ступайте, но с превеликим бережением. Я догоню!
Душа Пожарского за сыновей растревожилась. А вдруг и на них кто-то напал? Самое подходящее место и время. Одна надежда на пушкарей да на стремянного Семена Хвалова. Он человек глазастый, расторопный — в обиду Петра и Федю не даст…
А вот и они навстречу торопятся. Эхо событий на площади и до них докатилось. На юных лицах еще тревога написана, но губы уже готовы вспыхнуть радостной улыбкой.
— Следуйте за мной! — на ходу велел сыновьям Пожарский и поспешил за носилками.
Коморка Герася Недосеки была наполнена горшками, деревянными посудинами разной величины, пучками лесных и полевых трав. Остальное пространство занимали две лавки и крохотная печь. Столом лекарю служил широкий подоконник. Ни дать, ни взять — жилье лесовика из народных быличек. Да и сам Герась вполне мог сойти за лешего: худой, остроносый, бороденка и волосы на голове серыми космами торчат, одежда длиннополая непонятного покроя. Но взгляд живой, умный.
Изловчившись, бердники протиснули носилки за порог и, переложив Романа на лавку, удалились. Следом вошел Пожарский, а Петру и Федору только и осталось место у порога.
— Вот, — объяснил лекарю князь. — Метили в меня, попали в Романа. Ты уж поставь его на ноги, Герась. Христом Богом тебя прошу.
Недосека в ответ только губами пожевал.
Осмотрев повязку, наложенную Пожарским, он решил ее не менять, лишь обильно смочил пахучей пихтово-травяной жидкостью, а самого Романа напоил целебным зельем. Затем ловко обрезал и снял сначала верхнюю, потом нижнюю часть кафтана. Убедившись, что ноги Романа в коленях сгибаются, попросил пошевелить пальцами. Удовлетворенно вздохнув, сообщил Пожарскому:
— До веку далеко: все заживет, князь. Занимайся спокойно своими делами. А Роман покуда у меня побудет.
— Не стеснит ли случаем?
— Теснота — не лихота. Али не слыхал: в тесноте люди песни поют, а на просторе волки воют?
— Ну тогда ладно. Лечи его, как меня лечил. Я в долгу не останусь… А ты, Роман, поправляйся скорей. Я к тебе попозже наведаюсь.
Вслед за сыновьями Пожарский вышагнул за дверь. Один камень с души у него свалился: рана у Романа неопасная. Но давил другой камень: кто столь подлое покушение на него замыслил? Этого только не хватало — в своем стане среди своих единомышленников с оглядкой ходить! И когда? — Накануне выступления! Да еще при сыновьях. Они на мир широко открытыми глазами смотрят. Для них земское ополчение и предательство — вещи несовместимые. И вдруг на тебе — удар исподтишка. Тут самый погожий день поневоле хмурым покажется, солнце потускнеет, краски свой истинный цвет потеряют.
Словно почувствовав, какие мысли отца одолевают, Федор ласково припал к его плечу:
— А пушкари тебя любят, батюшка! И все тебя любят. Мы же видим.
— Не претерпев, не спасешься, — солидно добавил Петр строку из Писания.
— Чада вы мои, прибытчики! — растроганно притиснул их к себе Пожарский. — На тернистом пути и терний много. Сами видите, ко всему готовыми надо быть. Живем, как на ветру свеча горит. Ну да ничего, справимся, — и спохватился: — А Семка Хвалов где?
— Только что здесь был, — заоглядывались княжичи.
— Носит его невесть где, — нахмурился Пожарский. — Хотел к Минину его послать… Ладно, успеется. Заглянем пока в съезжую избу. А вдруг Хованский уже с допросом управился? Он человек хваткий…
Князь Иван Хованский, племянник мужа сестры Пожарского, Дарьи, и впрямь зря время не терял. Поняв, что из Степана Сергача клещами слова не вытянешь, он за казака Обреску взялся, в страх его без пытки вогнал. Тот ему все и выложил. Их-де со Степаном Иван Заруцкий в нижегородское ополчение под видом выкликанцев заслал, чтобы князя Пожарского жизни лишить. Хорошее вознаграждение за это обещал, а к нему — атаманство. Как перед таким посулом устоять?
Слово за слово, Хованский и подробности этого покушения вызнал. Оно давно готовилось. Сначала Заруцкий его дворянину Ивану Доводчикову поручил. Тот головой и поместьями Заруцкому обязан, но и к Пожарскому как старый знакомец вхож. Пробовал Доводчиков князю яду в кубок подсыпать, да стремянной Роман Балахна ему помешал. Так это или нет, поди проверь. Доводчиков и обманет, не дорого возьмет. Очень уж он на хмельное падок. А может, вид делает, чтобы от своих обязательств отлынить.
Когда стало ясно, что от Доводчикова толку мало, Заруцкий смоленского стрельца Шанду подослал. У того под рукой пять верных смолян, на все готовых. Несколько дорожных засад они на Пожарского устроили, да все без толку. А когда князь черной немочью занедужил, Шанда к его стремянному, Семену Хвалову, по дружбе подкатился, стал серебряными ефимками смущать: ты-де меня и моих стрельцов на двор Пожарского впусти, остальное само собой сделается; за это ты десять серебряников сразу получишь, а после — еще двадцать. Чем плохо? Сперва-то Хвалов и слушать ни о чем таком не хотел, грозился на Шанду донести. Потом десять ефимков все-таки взял, но стал дело с ночи на ночь перекладывать. В третий раз Заруцкий Степана Сергача в Ярославль наладил, а ему в придачу Обреску дал. У Сергача промахов не бывает. Узнав, что Пожарский с новгородцами отношения уладил и вот-вот в поход двинется, он сам за нож взялся. Теперь зубами от злости скрежещет, грудь себе вконец оплевал, поверить не может, что попался.
Пожарский выслушал Хованского молча, потом горестно вздохнул:
— А ведь за Иваном Заруцким раньше правда и впрямь была. За отчину он голову готов был сложить. Теперь я ему мешаю. Войну с ляхами и их пособниками не даю в свои руки безраздельно взять, малолетнего сына вдовой царицы Маринки Мнишек на Московское государство посадить, а самому при нем без оглядки властвовать… Жаль мне вас, казаки. Слепые вы. В дурное дело ввязались.
