— А что купить-то?
— Да что придется. Мне все равно, как ни одеться: жолнером, мужиком, боярином или монахом!
Старик взял деньги и ушел. Спустя часа два он принес костюм послушника: скуфейку на меху, подрясник, а вниз сапоги валеные да теплую телогрейку на войлоке.
— Ах как ладно! — обрадовалась Пашка. — Пойду это я будто от Пафнутьева на Угреш, а там будто из Угреша в Москву к Иверской. Никому и невдомек будет. Выдь-ка, дедушка, я оденусь.
Через несколько минут старик едва узнал ее. Вместо рослой, здоровой девки пред ним стоял отрок-послушник.
— Ну, дедушка, хорошо?
— Да уж так, что диву даешься.
Пашка засмеялась.
— Небось сам Ходзевич не узнал бы. Разве его щенок, Казимирка! Пусти меня, дедушка!
— Иди, иди, касатка! Господь с тобою! Помоги тебе Матерь Заступница! — Старик перекрестил ее, поцеловал в лоб и выпустил из церкви.
Был уже вечер, и серые тени густо покрывали все окружающие предметы, когда Пашка вышла на улицу на новые опасности и приключения. Но ее душа не знала страха. Она широко перекрестилась и бодро пошла по улицам.
До нее доносились крики, смех и песни пьяных жолнеров, где-то ржали кони, кто-то жалобно играл на рожке. Пашка шла торопливо прямо к воротам и остановилась, только когда у заставы ей преградили дорогу польские стражники.
— Куда? — окликнули они.
Пашка притворилась испуганной.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, не обидьте, милостивцы! Иду спешно, по приказу настоятеля, иду, отдыха не зная, от Пафнутьевского монастыря к Угрешу.
— А ты кто? — спросил один жолнер.
— Послушник монастырский, Ивашка, слуга твоей милости. Настоятель послал.
— А для чего ночью шляешься?
Другой жолнер засмеялся.
— Не девка! Страх не велик!
— Ну, проходи, что ли!
Стражники подняли рогатку и пропустили Пашку.
Она пошла широкой дорогой среди снежной равнины, но здесь, ночью, в полном одиночестве ей было менее страшно, чем в городе. К утру она остановилась на постоялом дворе, а в полдень снова тронулась в путь-дорогу, и к вечеру на третий день пред ней сверкнули золотые главы московских церквей и белые стены Москвы.
Возы длинной вереницей тянулись по дороге и въезжали в широкие ворота. Здесь и там попадались польские всадники. Мимо Пашки проехала блестящая кавалькада со сворами собак. Пашка вздрогнула и отвернулась, узнав среди офицеров знакомых сапежинцев.
С замирающим сердцем подошла она к воротам, но ее пропустили без всякой задержки.
Пред нею вытянулась длинная московская улица. Пашка пошла вперед наудачу. Навстречу ей попался степенный купец, она подошла к нему и сказала, поклонясь:
— Будь милостивец! Человек я пришлый… Укажи, где заночевать можно?
Купец указал дорогу на ближний постоялый двор.
Пашка расположилась в нем и с него начала свои исследования. В короткое время она изучила Белый город, а за ним и Китай-город, и Кремль. Ходя по базарам, заходя в кружала, она прислушивалась к речам, и ее сердце радовалось, когда она узнавала, как ненавистны москвичам поляки. Наконец однажды, замешавшись в толпу, она увидела Ходзевича. Его лицо было почти землистого цвета, глаза ввалились и лихорадочно блестели, и видно было, что он сильно страдал.
«Выследить бы его», — подумала Пашка и стала осторожно расспрашивать в толпе про Ходзевича, но никто не знал его.
— Мало ли их, псов! — отвечали на ее расспросы. — Все как один… А тебе на что?
— А так спрашиваю. Больно лют этот лях, гуторят, — уклонилась от ответа Пашка.
— Все они, паренек, люты и на нас за грехи посланы!
Каждое утро и каждый вечер выходила Пашка на улицу, следила за приезжавшими и отъезжавшими офицерами и однажды увидела, как Ходзевич сошел с коня у дома Шуйского. На другой день она смело подошла к его воротам и спросила у стоявшего пахолика:
— А что, пан Ходзевич дома?
— Уехал в разъезд, — ответил пахолик.
Пашка отошла, едва скрывая радостную улыбку. Теперь она наверное знала жилище Ходзевича, а значит, и место заточения Ольги. Только как ее достать оттуда?
Пашка вернулась на постоялый двор в глубокой задумчивости.
Все это дело сделать можно, если нарядиться жолнером. Польский язык и манеры польского солдата она знает. В костюме жолнера она проберется на двор Ходзевича и там все узнает. Страшен ей только один Казимир, ну да ему можно и не попадаться на глаза, да и заходить на двор можно только вечером. Но прежде всего надо отсюда вон.
На другое утро Пашка мирно простилась с хозяевами и ушла будто в дальний путь, а на самом деле прошла в Китай-город и прямо направилась к маленькому домику, где расположился неизменный спутник казака и поляка еврей-корчмарь, торговавший к тому же разным платьем. Она выразила желание купить польский костюм, и еврей, увидев в ее руках серебряные злотые, тотчас повел ее в заднюю каморку. Через полчаса из корчмы вместо Пашки, слегка пошатываясь, словно под хмельком, вышел бравый пахолик.
Между тем Русь пробуждалась; в ней все более и более усиливалось возбуждение против насильников-поляков и изменников-бояр.
Въехав в Рязань, Андреев не узнал своего родного города. В самом воздухе чувствовалось какое-то возбуждение. Народ толпами ходил по улицам, храмы были открыты, и из них то и дело выходили взволнованные люди.
— Что у вас тут такое деется? — спросил Андреев у парня в одежде боярского сына.
— Не знаешь разве? — с просветлевшим лицом ответил тот. — Наш Прокопий Петрович поднимает землю, чтобы наших из-под Смоленска вызволить и Москву от ляхов избавить. Велел ратным силам под Шацком сбираться, туда и сам приедет.
Андреев, радостно взволнованный, отъехал.
«Вот, — думал он, — и без нас Прокопий за ум взялся. Видно, русская душа везде одну думу думает».
Он подъехал к дому Ляпунова, но до крыльца едва мог добраться — целая толпа стояла пред ним. Были тут и знатные люди, и гонцы, и просто зеваки.
Андреев привязал коня и, еле пробравшись сквозь толпу, сказал слуге:
— Скажи Прокопию Петровичу, что Семен Андреев нарочито к нему из Москвы приехал.
— Скажи, добрый человек, худо там нашим? Чай, всякое бесчинство творят поганые ляхи? — обратился к Андрееву степенный боярин.
— Не нам, а им плохо. Чуют они свою беду неминучую! — ответил он.
— Слышали мы, знамение было? — таинственно спросил у Андреева монастырский служка.
— Царь-колокол на Литву качнулся, — ответил Андреев, — люди толкуют, что это к тому, чтобы ляхам домой идти!
— Так, так! А великая их сила в Москве?
Андреев собрался ответить, но в это время вышел слуга и повел его в покои.
Посреди большой горницы, у дубового стола, заваленного свитками, стоял во весь богатырский рост Прокопий Ляпунов, а вокруг него толпились боярские и дворянские дети, служилые и ратные люди, стряпчие и дьяки.
— А, Семен Андреевич! — радостно приветствовал его Ляпунов. — Рад свидеться! Садись — гость будешь!
Они поцеловались, и Андреев опустился в резное кресло.
Дивное дело творилось пред ним — Прокопий давал каждому из присутствующих свиток и говорил наставление:
— Ты в Нижний поедешь, ты — во Псков, а ты — во Владимир, а ты — в Лугу. Помните, всем под Шацком сбираться, а оттуда на Москву пойдем!
Дети боярские, приказные, дьяки и стряпчие низко кланялись и друг за другом уходили из горницы, чтобы по слову Прокопия скакать во все концы России. Лицо Ляпунова горело огнем вдохновения.
Слуга ввел в горницу польского офицера.
— От ясновельможного пана гетмана Яна Сапеги, — сказал тот, отвешивая церемонный поклон.
— Князь Трубецкой писал мне, — сказал Ляпунов, — о чем ваш воевода хлопочет. Что же, и я согласен. Пусть воевода за нашу православную веру постарается, только пусть идет не с нашими полками, а особо станет в Можайске, чтобы из Смоленска короля не пустить.
— Наш воевода согласен, если… — начал офицер, но Ляпунов перебил его:
— И потом, беспременно чтобы гетман ваш мне заложников оставил. Надобно, чтобы такая великая рать во время похода на Москву не шла у нас за хребтом и не чинила ничего дурного над народом.
— Да ведь гетман сам хотел и стации взять, и заложников в том, что будет ему честно заплачено, — возразил офицер.
— Ха-ха-ха! — засмеялся Ляпунов. — Нет, пусть уж тогда гетман идет со своими против нас. Мы с ним тогда честно расплатимся!
Офицер поклонился и вышел, гремя саблей.
На смену ему явились представители русских городов, неся Ляпунову согласие вступить с ним в союз против поляков. Долгое время говорил, писал и читал Прокопий, множество людей перебывало у него.
Наконец и он дал себе отдых.
— Пойдем, Семен, теперь потолкуем, — сказал он Андрееву и, взяв его за руку, повел в дальние горницы. В угловой тесной горнице он остановился, велел отроку принести меда и распоясался. — Не обессудь, Андреевич, — сказал он, — ежели я с устатку прилягу! — И он вытянулся на конике, покрытом ковром.
