— Ключица разрублена насквозь, рана двух- или трехдневной давности, судя по ее виду, — сказал брат Нинний, подушечками пальцев осторожно ощупывая область вокруг раны. — Думаю, он пытался вернуться обратно, вслед за остальными. Подержи его поудобней… — Они дружно трудились в полном молчании, пока чистили и смазывали рану, вправляли гуляющую ключицу. Брат Нинний принес полосы разорванного старого плаща, чтобы туго стянуть ее и укрепить неподвижно, — все запасы льняных полос он истратил в британском лагере. И, только все кончив, он заговорил снова — его спокойный взгляд, оторвавшись от работы, остановился на лице Аквилы. — Я священник, не воин. И потому, что Бог никому не отказывает в своем милосердии, я тоже не могу никому отказать, но мне кажется странным и невероятным, мой друг, то, что ты сделал сегодня ночью.
Впервые в словах Нинния Аквила услышал вопрос, на который ему не хотелось бы отвечать.
Аквила поглядел на лицо сакса, бледное, без кровинки, при свете очага оно казалось совсем прозрачным. Запавшие, как у старика, щеки и виски; под закрытыми глазами разноцветные пятна, будто синяки от ушиба, и, как никогда, поразительно, невероятно похожее на лицо Флавии. Но не это сходство, а что-то гораздо большее, сидящее в нем самом, отметало все сомнения в их родстве. Он всматривался в неподвижное лицо и вдруг заметил какое-то едва заметное трепетное движение. В первое мгновение ему показалось, что это игра, мелькание огня, но тут же понял, что ошибся, — то был первый трепет возвращающейся жизни.
— Обожди, он приходит в себя, — сказал Аквила, оставив без ответа полувысказанный вопрос.
Еще немного, и сакс со стоном открыл глаза и, озираясь, обвел взглядом комнату.
— Где… Что?
— Лежи тихо, — с трудом подыскивая сакские слова, сказал Нинний. — Здесь только друзья.
Но глаза молодого воина, скользнув мимо него, остановились на темной фигуре Аквилы, стоящего против света.
— Друзья, говоришь? Друзья в римских доспехах?
— И тем не менее друзья, — повторил Нинний.
Аквила подался вперед и спросил, плохо соображая, что делает, не на сакском, как Нинний, а на своем родном языке:
— Как тебя зовут?
Сакс хмуро глядел на него из-под черных сведенных бровей, крепко сжав губы, но Аквиле показалось, что в глазах промелькнуло удивление, и после недолгого молчания он ответил ему на том же языке, хотя и с сильным сакским гортанным акцентом, бросая слова с бесшабашной дерзостью:
— Мэлл. Так меня назвала моя мать в день, когда я родился, коли тебя так уж интересует мое имя.
— Мэлл — полукровка. И ты говоришь на моем языке. Она что, британка, твоя мать?
— Она из твоего народа, — ответил тот не сразу и тут же, боясь, очевидно, что его могут заподозрить, будто таким образом он добивается для себя снисхождения, сказал с гордостью: — Но все равно мой щит принадлежит отцовскому племени. Мой отец — старший сын Вирмунда Белая Лошадь. — Он сделал попытку опереться на здоровую руку, для того чтобы швырнуть вызов в лицо этому человеку, который темной глыбой стоял и закрывал ему свет очага. — Я тебя уже видал раньше, когда упал заслон из щитов. Для тебя это был великий миг, правда? Но не всегда будет так! Вам не остановить поток морского народа. В конце концов мы одолеем вас. Мы… — У него кончилось дыхание, и он со стоном откинулся на свою папоротниковую подстилку.
— Может, надо было подождать, пока он проглотит хоть немного похлебки, а потом уже спрашивать, как его зовут, — сказал брат Нинний, но в голосе его не было осуждения.
У Аквилы вырвался взволнованный прерывистый вздох, словно вздох облегчения после боли или же невыносимого напряжения. Он потер ладонью изуродованный шрамом лоб. В тишине, защищенной от бушующего снаружи ветра, он отчетливо слышал, как дрожит пламя в очаге в центре хижины и как шелестит в соломе что-то живое. Однако ухо его уловило еще один звук — обрывок песни.
И тишина в маленьком домике неожиданно стала хрупкой, как тонкий лед, а два человека, склонившиеся над безмолвным телом третьего, посмотрели друг на друга. Аквила выпрямился и стал напряженно, до боли, вслушиваться в тишину. Звуки приближались, вот песню подхватили другие голоса, раздался взрыв пьяного хохота, затем залп проклятий, возможно, кто-то зацепился за корень ольхи. Они шли вдоль ручья, а это означало, что скоро веселая компания появится из-за деревьев.
— Готовь похлебку, но, Бога ради, сделай все, чтобы парень не произнес ни звука, даже если тебе для этого придется на время усыпить его, — бросил Аквила и направился к двери.
Он молил Бога, чтобы это не были думнонии, недавно присоединившиеся к ним. Они воевали под знаменем Паскента и вряд ли знали его, Аквилу, в лицо. Пригнувшись, чтобы не задеть дверную перекладину, он ступил в торопливо уходящую ночь. Голова его как раз доставала до притолоки, и он, поднявши плечи и подбоченясь, нарочно встал так, чтобы тяжелые складки плаща как можно больше закрывали дверной проем. Золотистый свет от очага пробивался теперь лишь внизу, и человеку, который захотел бы посмотреть, что делается в комнате у Аквилы за спиной, пришлось бы лечь на землю. Он вдруг вспомнил: туника его перепачкана кровью сына Флавии и черные пятна хорошо видны при лунном свете. Правда, если что, у него и самого имеется рана вдоль ребер… Люди уже продирались сквозь заросли терна, бузины и темного утесника за бобовыми грядками. Они подходили все ближе и ближе; блеснуло оружие; отчетливее звучали голоса, грубый бесшабашный смех.
Они вывалились из кустарника всем скопом и застыли на месте при виде хижины и человека в дверях, потом дружно двинулись на него, загомонив, словно растревоженная свора собак. У Аквилы вырвался вздох облегчения — он увидел, что это загулявшие парни Арта, которых он довольно хорошо знал. Судя по всему, парни уже побывали в погребах, куда не добрались саксы, — они еще не были чересчур пьяны, но все же достаточно, чтобы быть опасными. Сейчас им море было по колено, дай только повод покуражиться — достать еще вина и упиться или же заколоть какого-нибудь сакса.
Аквила стоял, привалившись спиной к косяку, и ждал.
Они все разом оказались возле него и, не переставая болтать и смеяться, остановились, и глаза их опасно блестели при свете луны.
— Смотрите-ка, это Дельфин! Старый Одинокий Волк Амбросия. Что ты здесь делаешь, Одинокий Волк?
— Врачую раненый бок с помощью святого человека. А вот вы что делаете, если уж на то пошло? Потеряли дорогу обратно в лагерь под винными парами?
Высокий светловолосый юнец с золотым ожерельем на шее, который стоял, покачиваясь на пятках, расхохотался:
— Мы охотились, охота что надо! Троих убили, а теперь просто подыхаем от жажды.
— Речка рядом, а если не подходит, самое лучшее вернуться в лагерь и еще раз пошарить, вдруг саксы еще что-то проглядели.
Стоящий рядом парень, вскинув подбородок, уставился на крытые соломой ульи у стены.
— Да тут пчелы, — сказал он хриплым голосом. — В этой собачьей конуре может быть вересковое пиво… или брага.
— Вполне возможно, — согласился Аквила. — Но на самом деле тут нет ничего, кроме целительных мазей и воды от колик, да еще немного ячменной похлебки.
— А может, под очагом спрятано, — вмешался третий. — Давайте перевернем все вверх дном и посмотрим!
Аквила не тронулся с места.
— Думается, вам и без вереска хватило виноградной лозы, — сказал он и добавил уже более жестко: — Оставим саксам грабить храмы. Отправляйтесь обратно в лагерь, дурачье. Утром на что вы будете годны в таком состоянии?
Его властный тон их немного протрезвил, все-таки они уже начали привыкать к дисциплине. Высокий юнец с золотым ожерельем на шее, очевидно их заводила, пожал плечами:
— Может, ты и прав.
— Убежден, что прав, — сказал дружелюбно Аквила. — Да хранит вас Бог на обратном пути в лагерь, герои!
Но они в нерешительности топтались на месте, растерянно оглядываясь по сторонам. Затем высокий юнец картинно отсалютовал и, резко повернувшись на пятках, сказал:
— Пошли, ребята. Мы тут явно не нужны. Голову даю на отсечение, у него там девчонка!
Довольные своим остроумием, они с веселым гоготом отправились обратно той же дорогой, которой пришли.
Когда затихли вдали звуки их шагов, Аквила опустился на порог, руки его беспомощно упали на колени, голова свесилась на грудь. Немного спустя чья-то ладонь легла на его плечо и голос брата Нинния произнес:
— Отлично все сделано, друг.
— Как мальчик? — спросил одурело Аквила, не поднимая головы.
— Спит. И чем дольше он проспит, тем лучше. Я же сейчас сожгу его тряпки, а попозже вынесу доспех и брошу где-нибудь.
Аквила кивнул и с тихим вздохом привалился к косяку. Он не слышал, как монах убрал руку с его плеча. Он помнил только, что собирался всю ночь сидеть на страже в дверях, но сон одолевал его, хотя какая-то часть сознания по-прежнему была начеку. А в это время стихали последние порывы штормового ветра, бушевавшего три дня.
