Воцарилась глубокая тишина.
— Вы правы, Фред, — сказал Маркс — В истории человечества существует нечто вроде возмездия, и по закону исторического возмездия его орудие выковывает не угнетенный, а сам угнетатель. Первый удар, который был нанесен французской монархии, исходил от дворянства, а не от крестьян. Восстание в Индии начали не измученные и обобранные до нитки англичанами райяты, а одетые, сытые, выхоленные, откормленные и избалованные англичанами сипаи. Колонизаторы сами себе роют могилы в своих колониях. Что же касается немецкого народа, то, боюсь, ему еще не раз придется расплачиваться за свое ослепление и рабский дух.
— Ничего не поделаешь, друзья! — Бакунин протянул руку. — У каждого свои идеи, свои принципы. Как говорится, каждому — свое. Однако переучиваться никогда не поздно. Исправлюсь!
— Будем рады. Возможно, до отъезда нам не придется свидеться.
Так позволь пожелать вам с супругой счастливого пути.
— Спасибо. Передайте от меня большой привет семьям.
Когда Бакунин вышел, Маркс грустно покачал головой:
— Хороший, бедный Бакунин. Его только могила исправит…
Чтобы судить правильно о характере и уме какого-либо народа, нужно знать, что терпел его чувствующий организм в былые годы, какие ужасы и нравственные потрясения пришлось ему пережить и что затупляло его мысль и чувство.
Н. Шаргунов
В доме Шахби полно гостей. Во дворе в трех огромных чугунных котлах варится мясо. Запах его разносится по всему аулу, голодные собаки сбегаются сюда со всех сторон в надежде полакомиться хоть чем-нибудь. Сейчас они грызутся меж собой в саду, где днем резали бычка-трехлетку. Оттуда студеный ветер и доносит их злобное рычание.
Дети же сгрудились вокруг котлов, не спуская нетерпеливых и жадных глаз с жирных кусков мяса, которые то показываются на поверхности, то вновь исчезают в кипящей воде. Позволь им старший у котла, они бы за мясом в кипящий бульон полезли. Но тот, под устремленными на него молящими взглядами, спокойно собирает и сбрасывает накипь, пробует, определяя, сколько времени мясу нужно еще вариться, подбрасывает поленья в огонь.
Нет-нет, да и сжалится он над детьми и кинет им тощий кусок.
Они же, голодные, в считанные секунды разрывают его на мелкие кусочки и долго с наслаждением жуют. Конечно, потом всех их накормят по случаю такого события, но это еще когда будет! Да и наешься ли досыта…
Обычно в это время в ауле тихо. Окна почти не светятся.
Впрочем, и ярких-то окон почти не найдешь, и если смотреть с другого берега Аксая, то едва ли насчитаешь больше десятка.
Но сегодня особенный день, сегодня в доме Шахби окна горят ярче всех, сегодня в доме Шахби мовлад.
Комната для гостей и сени до отказа забиты людьми. Любопытные облепили даже окна, прильнули к ним, не обращая внимания на пронизывающий холод. Из полутемной комнаты в открытые двери бьет теплая волна воздуха, перемешанного с горько-кислым запахом пота. Там, в гостиной муллы, собрались сегодня все гатиюртовские мюриды Кунты-Хаджи. И старые и молодые. Среди них есть и несколько женщин.
— Уллилах!
— Уллилах!
Зикр только начался. Мюриды, в исступлении кидаясь то вправо, то влево, медленно бегут друг за другом. Со стороны кажется, что это не они кружат по комнате, а комната вертится вокруг них. Совершается за кругом круг, мюриды сбрасывают с себя шубы, черкески, бешметы. Пот ручьями течет по лицам, рубахи на спинах взмокли, хоть выжимай, но сами мюриды словно и не замечают этого.
— Уллилах!
Среди зикристов особо выделяются два гостя: один своей тучностью — это мичикский Мада, другой — билтинский Нуркиши, своей худобой. Вытянутым бледным лицом и острым взглядом выцветших карих глаз он похож на отощавшего козла. Дородному Маде не под силу совершать столь головокружительные движения.
Он тяжело дышит и, мысленно обращаясь к небу, просит Всевышнего дать ему силы. Нуркиши, наоборот, кружит легко. Ему до усталости еще далеко!
— Уллилах!
Круг начал обратное движение.
— Уллилах!
Молодые мюриды, не уместившиеся в кругу, стоят у дверей, раскачиваются в такт зикра.
— Уллилах!
Один из стоящих во дворе вошел в экстаз и побежал по двору, описывая большой круг и оставляя глубокий след на рыхлом снегу. Его примеру последовали другие, теперь уже и во дворе образовался новый вращающийся круг. Мюриды, стоявшие в сенях, выбежали на холод и вошли в людское кольцо.
— Изгнанник Киши!
— Хаджи Киши!
— Приди на помощь!
Где уж тут устоять женщинам! Подоткнув полы длинных платьев, и они влетают в круг.
— Уллилах!
— Громче, братья!
Весь двор и дома дрожат от неистового топота. Из-за игры света, льющегося из окон, и отблесков костров во дворе кажется, что прыгают не люди, а чьи-то зловещие тени. Дети порой испуганно жмутся друг к другу, глядя на исступленные движения взрослых. А ведь, действительно, впечатляющая картина. И все это на морозе, под свист ветра, крики мужчин и стоны женщин.
Все мюриды: и те, кто во дворе, и те, кто в комнате, одновременно прерывают бег. Но они еще очень долго не могут прийти в себя, стоят, раскачиваясь, и хрипло повторяют как во сне:
— Уллилах!
Устали мюриды, охрипли, измучились. Бороды взмокли. Пот стекал с них, застилая глаза. У разных лиц — разные глаза: злые, с кровавыми прожилками; беспомощные и покорные, с мольбой устремленные в небо, усталые, с бессильно опущенными веками.
После зикра сам Аллах велел подкрепиться. Молодые мюриды расставили пищу, появились дымящиеся куски мяса, глиняные кувшинчики с вкусной гурмой[57]. Все это от костров и котлов до комнаты, где расположились мюриды, передавалось из рук в руки.
То и дело слышалось:
— Янарка, подай гурму.
— Ахмед, передай ложки.
— Сискал принесите.
Наконец-то дождался своей очереди и Мачиг. Долго и терпеливо он ждал. Но продлись эта карусель еще немного, и он упал бы без сил. Да простит его Аллах всемогущий за то, что мысли его и глаза во время зикра были обращены в сторону котлов, откуда так вкусно пахло. Да и то сказать, желудок пуст, ничего в нем за два дня не побывало, кроме горстки муки из сушеных груш.
Но какая это еда, разве она успокоит душу? Не зря же во время молитвенных поклонов он чувствовал что-то странное в желудке, что вызвало резкую боль, от которой временами темнело в глазах. Но он тогда тешил себя надеждой, что зикр в конце концов кончится, и тогда он сможет сытно поесть. Мачиг забывался и кружил так, словно в него вселился злой бес.
И Мачиг, и его ровесники не попали в комнату для почетных гостей, не посадили их и с более молодыми, а поместили совершенно отдельно, в холодной кладовой. Мачиг вошел первым, остановился посередине, окинул быстрым взглядом помещение, где ему предстояло отужинать, и остался доволен. Именно такая комната ему была нужна: полутемная, отдельная, без любопытных глаз. Коптилка с фитилем, сделанным из смоченной в животном жире тряпки, светила еле-еле, зато дымила вовсю. Осторожно переступив через деревянные чурки, которые должны были служить вместо стульев, он пробрался в дальний, самый темный угол и, довольный собой, стал ждать. Вскоре перед ним появился шун[58], в середине которого стояла большая глиняная миска с гурмой, обложенная кусками сискала. Над миской вился густой горячий пар, щекотавший ноздри острым ароматом душистых трав. Но, пожалуй, больше всего волновали Мачига куски мяса в гурме.
Все тело, все клеточки его истощенного организма требовали пищи, но Мачиг до нее не дотрагивался: начинать трапезу должен старший, хотя это старшинство могло и всего-то быть в нескольких днях. Таков обычай, и нарушать его не вправе никто.
Иначе потом что только о тебе не станут говорить люди.
Ославишься на весь аул, а то и на всю Чечню, не допусти того Аллах!
Наконец самый старший, Гойтемир, протянул руку и сказал:
"Бисмилахи рахмани рахийм", — разрешая тем самым приступить к еде. Но и теперь Мачигу приходилось сдерживаться. Некрасиво, когда человек сразу и жадно набрасывается на еду. Взял кусок сискала, неторопливо откусил твердую обгорелую корку, не прожевав как следует, запил гурмой. О том, как голоден Мачиг, можно было судить по его готовности проглатывать сискал огромными кусками. Но еда застряла у него в горле, когда он вдруг вспомнил детей, которые ничего сегодня не ели, кроме такой же муки, от которой он невыносимо страдал…
