величественную позу, насколько это возможно при моем ободранном, мокром костюме…
Тайга произвела на меня самое сильное впечатление. Карабкаюсь по горам, мокну в реках, балансирую на бревнах.
Темнеет. Дохожу до разрушенной печки и решаю, что volens nolens, а мне придется ночевать в тайге.
На недостаток стиля я не мог пожаловаться. Но мокрые брюки и пустой желудок самым категорическим образом протестуют против прелестей такого первобытного ночлега.
Но делать нечего. Вокруг окончательно темно. Я дохожу до переправы, развожу костер, обсыхаю и закуриваю.
Маленькое развлечение: убиваю змею.
Я сидел у костра и дремал. Внезапно вздрагиваю и оглядываюсь. В кустах, саженях в пяти от меня подозрительный шорох.
Сижу и слушаю. Шорох повторяется в правой стороне, ближе.
— Что за черт? Неужели тигры?
Я ничего не имел бы против встретить тигра днем. Но в темноте, когда ничего не видно, встреча с тигром не обещала ничего хорошего.
Определенно кто-то ходит вокруг. Вспомнив рассказы Виктора о пугливости тигров, я бросаю камень по направлению звуков и ору что-то страшное во всю силу своих легких.
Несколько минут тихо.
И вдруг…
Самое настоящее рычание!
Правда, довольно тихое. Шорох удаляется, и все стихает.
Несмотря на стиль, эта сцена наводит меня на неутешительные размышления. Стоит мне задремать, костер погаснет, и тигры меня слопают, как бутерброд.
А спать страшно хочется!
Первое время принимаю все предосторожности. Идя за хворостом, держу винтовку наготове, оглядываюсь, опасаясь наступить на какого-нибудь полосатого хищника. Потом снова начинаю дремать.
Опять! На этот раз шорох ближе, прямо напротив меня. Слышно, как ломаются сухие ветки, шуршат листья; несколько минут тихо, а потом опять.
Я решил ретироваться на дерево. Если тигр, думал я, попробует прыгнуть, то ему помешают ветки, если полезет на дерево, то при свете костра я без труда застрелю его.
На дереве я сидел с полчаса. Сомнений не оставалось — это тигр. Я ясно слышал по временам его мягкие шаги вокруг. Наконец я не выдержал. Положив винтовку на ветку, я прицелился по направлению звуков и выстрелил.
Сначала я ничего не слышал. Спустя минуту я услышал шум, но уже далеко, саженях в тридцати. Я подождал, слез с дерева и просидел до рассвета у костра.
В Кленовку я пришел часов в 10 утра.
Остановился у какой-то добродушной старушки. Пообедав, я разулся и завалился спать.
Часов через пять я почувствовал, что она меня расталкивает.
Дело в том, что отряд Топоркова ушел из деревни и у жителей сложилось единодушное мнение, что в деревню войдут каппелевцы.
— Ты, хлопчик, пийдешь до заимок, — уговаривала меня хозяйка. — Там и ночуй.
— Почтеннейшая, — убеждал я ее, — это плод вашего расстроенного воображения. Каппелевцы не могут прийти в деревню.
Из долгого опыта я вывел заключение, что лучше всего можно переспорить крестьян, говоря непонятным языком.
— Почему не придут?
— Потому что для оккупации деревни нужна соответствующая дислокация частей противника.
Но на упрямую старуху ничего не действовало.
— Самы ж партизаны баяли, что придут белые. Дывысь: с сопцы застава ушла.
Дыму на сопке, где у костра сидела застава, действительно не было.
Между тем старуха энергично принялась выживать меня из хаты. Видя, что мне так или иначе, а придется выселяться, я решил шантажировать старицу своим положением:
— Уйти, конечно, можно, но на дорогу надо, во-первых, хлеба, — начал я.
Старуха поняла мой ход.
— Прошлый раз як каппели наскочили… — с видом задумчивости проговорила она.
— Да и пожрать на дорогу малость надо, — продолжал я, не обращая ни малейшего внимания на ее ухищрения.
— …так двоих хлопцив и забили…
Старуха долго еще устрашала меня каппелевскими зверствами, но я разлегся с самым категорическим видом на лавке. В конечном счете она накормила меня и дала хлеба.
Я едва мог стоять на ногах, до того они распухли. Несмотря на это, я прошел еще 15 верст до заимки. На заимке меня встретили очень радушно, накормили и уложили спать.
На другое утро я снова шел по тайге до Ново-Хотуничей. По дороге встретил трех владивостокских рабочих, убежавших от мобилизации Дитерикса.
Погода стояла все время великолепная. Я в изобилии находил кедровые шишки.
Из Ново-Хотуничей на следующее утро пошел опять по тайге на Кондратеевку. Это 45 верст.
Ночевал на корейских фанзах. Мой хозяин, курчавый как негр, что очень редко среди корейцев, любезно привел меня в фанзу, угостил табаком и семечками и удалился.
Корейская фанза состоит из трех комнат. Первая, самая большая, является кухней и помещением для младших членов семьи. Печка находится на уровне с полом ("кан"), труба идет под всей фанзой и выходит не на крышу, а рядом с фанзой. Это большое выдолбленное дерево, обычно выше фанзы.
Вторая комната — спальня. Там я не был. И третья, выстланная циновками, — приемная, гостиная и кабинет хозяина. Обстановка ее заключается в жаровне, служащей зажигалкой, пепельницей и плевательницей, и в нескольких деревянных полукруглых чурбачках, заменяющих подушки. У этой комнаты отдельный ход на улицу — решетчатая дверь, заклеенная бумагой. Интересно, что зимой они живут с этими плохо затворяющимися дверями, не меняя их и не обивая войлоком.
Я лёг и закурил. На дворе стоял такой визг, как будто бы где-то неподалеку шайка бандитов вырезала многочисленное семейство. Это корейцы возили снопы на своих повозках, запряженных быками. Быкам вставляется в ноздри кольцо и надевают намордник. Возница сидит не в повозке, а на быке.
Когда стемнело, меня позвали ужинать. Главе семейства подали отдельно, в его "кабинет", ужин на маленьком круглом столике.
Я уселся, как и все прочие, на пол, вооружился двумя палочками и корейской ложкой с ручкой длиной в фут и почти плоской.
Начались… ужасы корейской кухни.
Каша из чумизы, картофель без соли, какой-то едкий соус или суп, длинные шкурки не то огурцов, не то картофеля и еще целый ряд медных чашек с совершенно загадочным содержимым. Едят все это сразу.
Утром я пришел в Кондратеевку, никого там не нашел.
Я сделал 180 верст.
ЛИЛЛЬ
(Из незаконченного романа о Первой мировой войне)
Для миллионов людей война была внезапной. Она пришла, разразилась откуда? Неужели ее грохот родился из речей дипломатов, марши и передвижения армий — из этих неопределенных и округлых жестов министров? Обыденное, комнатное мышление привыкло к постепенным изменениям, к той истине, что большое прежде было маленьким. Взрослый мужчина, усач и пузан, вырастает из маленького плаксы; дубы прежде были желудями. Неужели взрыв сорокадвухсантиметрового снаряда был когда-то, задолго до
