Ну вот, понятно… сначала они развивали национальные школы и культуру, а потом решили, что на фоне общей грамотности можно это дело забросить и сделать перекос в сторону интернационального воспитания. Как сказано в этой статье? «…На следующем этапе периода всемирной диктатуры пролетариата, когда мировая социалистическая система хозяйства окрепнет в достаточной степени и социализм войдет в быт народов, когда нации убедятся на практике в преимуществах общего языка перед национальными языками, — национальные различия и языки начнут отмирать, уступая место общему для всех мировому языку…»
А если я не хочу, чтобы мои национальные различия и языки отмирали? Если я хочу жить в своей национальности, жить и говорить на родном языке, то что тогда? Вот та евреечка, с которой я ехал из Жмеринки, она-то полностью лишена этой самой национальности, национальной идентичности, что довольно странно… она уже готова влиться в единую семью народов и перестать быть своим народом. Ради чего? Ради призрака интернационального братства? Братства с кем? Это более чем странно. А вроде и умна, и красива, и обладает каким-то природным благородством, хотя и не из благородных… Да… А в глазах эта странная фанатичная убежденность в победе мировой революции, только зачем нам это надо, зачем?
Неожиданно скрипнула дверь — это пришел брат Иван. Что-то он сегодня рановато. Остап повернулся, так и есть. Иван выглядел озабоченным и уставшим.
— Ну що там, Остапе, як батько?
— Погано… В лікарню завезли, лікаря зустріли. Він обіцяв прооперувати, хоча й нічого твердо не обіцяв, казав, що стан вкрай важкий, та треба надіятись.
— Так, надія в нас й залишається… Сподіваюсь, тато операцію витримає.[1]
Тут взгляд Ивана упал на статью, было видно, что Остап только что ее просматривал.
— Бачу, тобі стало цікаво… Готую доповідь про національне питання й переосмислення українізації, ось, дістав статтю товариша Сталіна за двадцять дев’ятий рік. Дуже цікаво, як гнучко підходить партія до національного питання. Пробач, ти ж з дороги, зголоднілий, пішли до столу. А про політику поговоримо не на пустий шлунок.[2]
Про политику вообще говорить не стали. Пока перекусили… Катерина быстро накрыла на стол, было видно, что Ивана ждут и стараются ему угодить. Да и подала Катя как раз то, что Иван больше всего любил — вареники с картошкой и капустой, узвар, жаркое из курицы и миску моченых яблок. Иван коротко кивнул Катерине и на столе появилась бутылка самогона, брат знал, что Остап казенку игнорирует, да и сам от самогона не отказывался, тем более, что гнала Катерина хорошо, самогон ничем не пах и голова от него поутру не болела. Выпив, Иван почти сразу пошел спать, было видно, что усталость буквально валит его с ног, да и Остапу политические беседы с братом были не слишком-то интересны. Они уже как-то пытались провести дискуссию на политические темы, но, ощутив крайнюю степень большевистского фанатизма, Остап предпочел промолчать про самое наболевшее, вот, сегодня с незнакомой девушкой внезапно разоткровенничался… а все потому, что давно не встречал Николайчика…
Николай Сауляк был институтским другом его любимого учителя, тоже Николая но уже Колобродича. Он несколько раз навещал сельского учителя в забитой Бандышовке. Остап не знал, о чем они говорят, пока сам Колобродич не оставил Остапа во время очередного визита друга. Оказалось, что и Колобродич, и Сауляк, были убежденными украинскими националистами. Нет, не такими, оголтелыми, они были националистами типа того самого профессора Грушевского, который был самым первым руководителем национального украинского государства. Романтика национального возрождения охватила молодого человека, он с жадностью слушал рассказы о национально-освободительной борьбе украинского народа не только против немецкой, но и русской, польской оккупации. Говорить и рассказывать его учителя умели. Очень скоро молодой ученик понял главное — он прикоснулся к тайным и весьма опасным знаниям. И все-таки не предал, не ушел, остался, слушал, внимал, но старался никому ничего не рассказывать… Но сколько можно держать тайну в себе? И то дома, то еще где-то на людях вырывалось из юноши что-то такое, про что говорить было не принято, табу, запрещено, за что можно было сильно пострадать. После серьезного разговора с отцом, который объяснил парню, против кого тот пытается что-то проблеять, и что будет с ним и со всей его семьей, Остап стал еще осторожнее. Но каждый приезд Сауляка, каждая их застольная беседа, на которой главную роль играло не застолье, а именно беседа, были для парня глотками живого воздуха. Он был украинцем, он чувствовал себя украинцем от ногтей до волос, он желал оставаться украинцем и сделать так, чтобы и дети его чувствовали себя украинцами… Но горячий его порыв требовал осторожности и нового умения, которое его учитель назвал конспирацией. Колобродич был высоким, широкоплечим, крепким мужчиной. Его в их компании называли Мыколой, а вот худенький, остроносенький, невысокого роста Сауляк получил прозвище почти нежное Николайчик. В начале сорокового учитель Николай Колобродич скоропостижно скончался от сердечного приступа. Приезды Сауляка стали редкостью, молодой человек, Остап Майстренко маялся, лишенный такого, ставшего привычным и сладостным, общения. Был ли он противником большевиков? Учитывая, как большевики поступали с украинцами, давили их национальную самобытность, быть ЗА большевиков Остап уже не мог, но и противником большевиков не был. Ему казалось, что советская власть все-таки будет развивать национальную культуру украинцев, поможет национальному возрождению его народа, потому что по-другому быть и не могло. Розовые очки с молодых людей обычно слетают внезапно.
[1] — Ну что там, Остап, как отец?
— Плохо. В больницу завезли, врача встретили. Обещал прооперировать, хотя никаких гарантий не давал, говорит, состояние крайне тяжелое, но надо надеяться.
— Да, только надежда и остается. Надеюсь, папа операцию выдержит. Да…
[2] — Вижу, тебе стало интересно. Готовлю доклад про национальный вопрос и переосмысление украинизации, вот, нашел статью товарища Сталина за двадцать девятый год. Очень интересно, как гибко подходит партия к национальному вопросу. Извини, ты с дороги, голодный, пошли к столу. А про политику поговорим не на пустой желудок.
Глава тридцать восьмая. Если завтра поход…
Глава тридцать восьмая
Если завтра поход…
Аркадий так в Могилев и не попал. Нет, он просил, чтобы его назначили на старое место службы, но в Могилев так и не попал. Его сразу же отправили в лагерь под Винницей. И сразу стало ясно, что что-то готовится. Было понятно, что Зимняя война с белофиннами командование Красной армии многому научило. Сейчас бойцы и командиры готовились к будущему походу серьезно. В лагере учили преодолевать водные преграды, взаимодействовать с саперами, штурмовать укрепления. Аркадий неожиданно встретил в лагере Ивана Громобоя, того самого, сослуживца по Могилеву-Подольскому, с которым у него завязались дружеские отношения еще на заставе. Не смотря на плотный график учений, друзья нашли время вечерком посидеть, вспомнить общих знакомых, обменяться новостями. Ивана интересовало как там было на Финской. Аркадий рассказывал о тех событиях скупо, коротко, он, собственно, в войне и поучаствовать не успел –получил тяжелое ранение и выбыл из строя. Больше рассказывал про ленинградский госпиталь, врачей и медсестер, но это как раз Громобоя меньше всего волновало.
— Иван, у тебя тоже ощущение, что готовится что-то важное? — Аркадий задал вопрос, на который и сам уже практически знал ответ.
— Ты сам знаешь ответ, о чем говорить, если почти месяц назад вышел приказ о мобилизационных комплектах карт приграничных с Румынией районов. То-то и оно. Делай выводы сам.
— Да, поход на Прут получается. — Аркадий невольно задумался.
— А, может быть, и на Дунай. — неожиданно предположил Иван. — Знаешь, румынская военщина совершенно обнаглела, посты наши обстреливают регулярно. Надо им врезать хорошенько.
