— У вас или у меня, ваше императорское величество?
— У вас, сиятельный граф! Такой уж случай…
Фрейлины и камердинеры, толпившиеся в туалетной комнате, все понимали с полуслова. А сунувшийся было с очередным докладом барон Черкасов — мол, опять французский посланник — был выметен прочь одним мановением руки:
— Сегодня прием только для Господа Бога!
Алексей знал, где будет завтракать расходившаяся Елизаветушка, и лишь упредил:
— С вашего позволения, я пойду вперед, потороплю, чтоб поспешали.
— Поторопи, граф, поторопи.
Он опять сделал вид, что ничего не понимает, и вышел. А настырного секретаря предупредил:
— Я тебя выпорю, барон. Сказано — только Господь Бог!
Неторопливая, да что там — ленивая, особенно по утрам, Елизавета на этот раз собиралась недолго. Всего-то в сопровождении одной фрейлины, уж конечно Авдотьи, поспешила на половину друга нелицемерного. Там все гремело, и голос новоявленного графа хлопал, как охотничья плеть:
— Геть, лоботрясы! Сей минут чтоб!
Он церемонно предложил руку гостье-весталке и повел ее в столовую. Нарочно неспешно, чтоб там успели собрать заполошное застолье. Он видел озолоченный свиток в руке Елизаветы, видел красную, свисавшую на золотом шнурке печать, но виду и сейчас не подавал. Всему время и своя радость.
Когда они, оставшись вдвоем, без надоевших слуг, порядочно закусили — только тогда и развернула Елизавета заветный свиток:
— Видишь, друг мой? Карл бегает от Фридриха по всем лесам, почитай, без портков, а дело наше помнит. Читай свою родословную. Да вслух, вслух!
Как и повелела, прочитал. Потом усмехнулся:
— А что? Предки наши действительно служили московским царям. Саблей острой да пикой остроконечной. Родитель мой, Григорий Яковлевич, как-никак казак реестровый, участвовал во всех походах гетмана Апостола…
— Гетман? — отложив римский вердикт, задумалась Елизавета. — Пожалуй, не прав мой родитель, что упразднил гетманство. Сейчас правит на Украйне государев Совет, трое русских да трое малороссов, а что толку? Только свары между собой. Истинно: паны дерутся — с холопов клочья летят. Ведь плохо живут твои земляки, да и мои подданные?
Алексей не ожидал, что веселое застолье, начатое по такому торжественному случаю, закончится делами малороссийскими. Кто их разберет! Он сказал с осторожностью:
— Плоховато, государыня. Плакальщиков-гонцов бесконечно шлют…
— Вот-вот, опять из Киева депутация. Гетмана просят, да что там — требуют. Как мне быть, друг мой?
Алексей некоторое время молчал.
— Сама знаешь, государыня, никогда я не лез в дела имперские. Политик — не для меня. Но позволь сказать правду.
— Говори, граф, говори. За то и ценю.
— С великого родителя твоего чести и достоинства не убавится, но не прав он был… Ватагой сановников управить Украйну не можно. Один кто-то должен быть. Ведь и России вместо царя хотели навязать верховников — тоже некий Совет, да? Что из того вышло?..
— Вестимо, кто на плахе, кто в ссылке.
— Так что, государыня, и на Украйне под самодержавной рукой должен быть кто-то один…
— Гетман?
— Да не царем же хохла называть!
— Ой шалун! — оживившись, погрозила пальчиком Елизавета. — Не единожды виделся ты мне, граф, в облике малороссийского гетмана… Каково?!
Вот этого Алексей никак предугадать не мог…
— За что немилость, государыня?
— Немилость?.. Да ты ж будешь моим соправителем! Некоронованный царь над целым богатейшим краем!
Не шутила Елизавета. Надо было отвечать.
— Все бы хорошо, господынюшка, да я помру там от тоски.
— Погоди помирать-то, Алексеюшка!
Она впала в долгое молчание. Рука ее с вердикта непроизвольно сместилась на сложенные покорно, крупные, за эти годы выхоленные ладони Алексея.
— Охотников пограбить и без того ограбленных хохлов найдется преизрядно — найдем ли достойного?
Алексей понял, что пора высказать свою тайную думку, как раз и подсказанную земляками.
— А гетман малороссийский подрастает, государыня. Бог даст, не дураком вернется из-за границы.
— Кири-илл?!
— Его смею прочить. От глупых вопросов он давно отучен, а в остальном… истинно в вашей воле пребудет. Да и в моей, если дозволяете.
Елизавета решительно хлопнула в ладоши. В дверь ринулись торчавшие за дверью услужающие. Алексей одним взглядом турнул их обратно. Императрица смеялась так простовато и добродушно, что у графа рот тоже растянуло до ушей.
— Удивил?
— Подивимся потом… надо же надумать! Гетман? Граф? Ай да братья! Ну вас пока ко дну головой…
— В прорубь?
— Если возьмешь и меня с собой, Алексеюшка.
— Не возьму, Елизаветушка. Пожалею, уж прости твоего вечного раба…
— Ну, заладил! Не разругаться бы! Пригласи-ка лучше по сегодняшнему поводу в Гостилицы твои…
— Ваши.
— Наши! Не перебивай. Исправны ли лошади?
Алексей сам выскочил за дверь:
— Коню-юшего!
Фрейлина Авдотья увела государыню одеваться в дорогу — еще был плохой путь, морозило, — а граф Алексей Разумовский, гоняя свою челядь, пожалел, что не изготовить в один момент герба, данного в вердикте: крест-накрест две сабли да ворон конь с золотой гривой на берегу широкой реки. Днепра ли? Десны ли? А может, и Невы?..
На боку ли кареты, парадных ли саней — славно будет смотреться!
Парадные кареты у него по-царски не отапливались, но были обиты медвежьими шкурами — память о лихих охотах. Да и пуховики, одеяла собольи были припасены. Никак нельзя замерзнуть государыне иль жене высокородной?.. Превращения столько раз за один день менялись, что не знаешь и сам, кем окажешься в следующий момент. Сегодня уже побыл и похмельным мужичком, и графом Римским, и гетманом неблагодарным — кто ж теперь?
«А теперь я супруг законный», — стоя у дорожной ступеньки, встретил он радостной думкой сходящую с крыльца Елизаветушку.
Ясно, что одним днем они гостеванье не покончат. За Елизаветой в одном камзоле бежал секретарь Черкасов, и она давала ему последние наставления. Может, на день грядущий, а может, и на всю грядущую неделю…
Часть пятая
Страсти-мордасти
В то время как игривая мысль российской императрицы перелетала от «друга нелицемерного» к бегавшему по лесам от Фридриха императору Карлу, она же, эта шаловливая мыслишка, и грозного Фридриха вовлекла в свой женский заговор. Оказывается, у короля прусского был в услужении, на роли командира полка, князь Цербст-Дорнбургский Христиан Август — владетель крошечной землицы, которую с небрежностью могла прикрыть ладошка шаловливой императрицы. А у князя и его жены, герцогини Иоганны Елизаветы, была дочь София Фредерика, которую солдаты запросто звали Фике. Поговаривали, что была она от грешной связи Иоганны и Фридриха, ибо чего не бывает по молодости? Но чего и не наплетут по старости?
Но старость еще никому не грозила; ни воинственному королю, ни прекраснодушной императрице, ни новоявленному Римскому графу, разве что бегавшему по лесам Карлу. Да велика ли печаль? Из Петербурга в Берлин, из Берлина — к кочевавшему со своим полком рогатому князю, а точнее — к интриганке-герцогине, исполнявшей попутно со своими делишками и шпионские замыслы Фридриха, шли такие письма, что в будущем потрясут всю Европу. Разумеется, в великой тайне. Как тайно же постигал в Берлине науки и младший брат Римского графа под личиной Ивана Ивановича Обидовского.
Политик? Игра? О, ещё какая!
Игрушкой в тайном заговоре была Фике, которая до поры до времени ничего об этом не знала.
После скудного ужина — а в доме князя довольствовались лишь картофелем с рыбой — в великом трепете читалось письмо из Петербурга. О нем знал разве что Фридрих да гонец, от него же и посланный. В далекой заснеженной России дела рубили топором, а потому и писали это лезвием прямодушно.
«По именному повелению ее императорского величества, — доносил тайный посол Фридриха и Елизаветы, — я должен передать вашей светлости, что августейшая императрица пожелала, чтобы ваша светлость в сопровождении вашей дочери прибыли бы возможно скорее в Россию, в тот город, где будет находиться императорский двор. Ваша светлость слишком просвещены, чтобы не понять истинного смысла этого нетерпения, с которым ее величество желает скорее увидеть вас здесь, как равно и принцессу, вашу дочь, о которой молва уже сообщила ей много хорошего».
Герцогиня бросилась к распятию, чтобы воздать хвалу Господу, а герцог перестал глодать хвост ненавистной рыбки и по-солдатски взмахнул этим хвостом, как саблей:
— Прекрасно, мы едем!
Но дальше в письме было совсем другое:
