— Поистине, огонь — творение аллаха, — сказал он, снял с себя шубу и сел на неё. Затем обратился к Аитову: — Хей, калмык, сними-ка полушубок, чтобы не изжариться.
— Спасибо, юзбаши, мне не жарко, — спокойно отозвался Аитов.
Тогда Тедженец заговорил в приказном тоне:
— Сними полушубок и дай сюда, калмык!
Аитов насторожился. Тедженец кивнул джигитам, и те мгновенно стащили с прапорщика полушубок. Взяв овчину, юзбаши ощупал её всю, ища письмо, не нашёл и приказал снять с калмыка сюртук. Тоже ничего не нашёл. Сняли с прапорщика сапоги, портки, рубаху, оставили в чём мать родила — письма не нашли. Аитов скулил и приплясывал возле огня, а Тедженец радовался, как ребёнок.
— Значит, нет письма, а? Нет письма, шайтан?! Вот теперь ты будешь моим рабом. Я возьму за тебя с Хива-хана тысячу динаров. Давай-ка побыстрей одевайся, шайтан. Если простудишься и умрёшь, я не получу ни одной таньги. Теперь я должен тебя беречь больше, чем самого себя!
После полуночи, когда джигиты стали засыпать, Тедженец приказал сторожить калмыка. И, чтобы тот не вздумал сбежать, собственноручно связал ему руки и ноги. Утром Аитова посадили на верблюда, и отряд Тедженца двинулся по пустынному холодному плоскогорью в Хиву.
От Оренбурга до Гурьева Карелин ехал в крытом возке. Отряд из десяти военных казаков едва поспевал за ним. В станицах останавливались ненадолго. Карелин вылезал из крытой коляски, спешил к местным властям: узнавал, заготовлены ли сухари. Заночевав, утром снова отправлялся в путь. Разбитая дорога тянулась вдоль реки, и не было ей конца. «Ну и головотяпство! — с возмущением думал он. — Сколько лет миром и добрым словом прокладывали путь к сердцу кочевника. Сколько сделано по этой нелёгкой стезе! Весь запад кайсакских степей вовлечён в мирную торговлю. А теперь всё полетит чёрным прахом в небо. Загремят пушки, затрещат ружья — и забудутся надолго и дружба, и торговля. Что ответишь тем же човдурам, если спросят: «Зачем пришли с войной, Силыч?»
Карелин глядел на гладкую потемневшую воду Урала. Казаки как раз перед походом закончили осенний лов красной рыбы; лодок на воде почти не было. Изредка виднелись одинокие бударки. Весь вёсельный флот казаков стоял на приколе у станиц. Старики и дети конопатили и смолили днища, а бабы-казачки вялили на верёвках, вывесив, как бельё, рыбу. Станичная идиллия на какое-то время отвлекла от мрачных мыслей. С сожалением он думал, что не удалось заняться нынешней осенью научными делами. Вот и студент Ваня Кирилов, привезённый из Санкт-Петербурга, томится теперь под присмотром Александры Николаевны. Небось, дочек Лизу и Сонечку водит ка прогулки к городскому собору, на площадь…
В Гурьев Карелин приехал холодным ненастным днём. Ветер дул с дагестанского берега, ударяя в лицо мелким колючим дождём. Каспийская вода заливалась в устье Урала, и казалось, река идёт крутыми волнами вспять. Несколько судов раскачивались на глубине за отмелью. И Карелин опасливо подумал, что волна слишком крепка — как бы не сорвало парусники с якорей. Сам городок Гурьев являл собой убогое поселеньице: несколько сотен приземистых деревянных домишек, всюду развешаны сети, и ни одного деревца вокруг. Степь, солончаки, камышовые заросли. Ветер свистел над крышами домов, срывая с труб дым и бросая его из стороны в сторону.
На обширном подворье гурьевского головы Карелин встретил астраханских купцов, среди которых был и Александр Герасимов.
— Вот так встреча! — удивился Григорий Силыч. — Видимо, и тебя царь-батюшка на войну спровадил?
— Да разве без меня обойдёшься? — в тон ему ответил Александр и схватил обе руки своего покровителя, пожимая с такой радостью, словно о встрече с Карелиным только и мечтал.
— Батя жив-здоров?
— А чего ему сделается! — отвечал Александр. — Скучает, правда, по торговле да по морю. И тебя часто вспоминает. «Забыл, говорит, нас Силыч, небось, де-лов много в Петербурге».
— Дел много, Саня, — согласился Карелин. — Считай, чуть ли не три года проторчал в кабинетах департамента. Вовсе отвык от походной жизни. Хотел было нынешней осенью податься в дальние края, ан война грянула.
— И какого хрена этот хин держит наших пленников?! — с досадой выругался Герасимов. — Отдал бы их — и нам хорошо, и ему самому спокойнее.
— Пленные, Саня, предлог. Политика государя глупа, вот в чём корень зла. Сколько лет старались к миру и вот — на тебе!
Ветер не унимался: разгуливал по взморью и над городком весь день. И вечером, когда Силыч лежал в постели, ветер завывал в трубе и швырял в окно ракушкой. А утром наступила вдруг тишина, и от этой тишины стало холодно в гостиной комнате. Карелин догадался: пошёл снег. Глянул в окно — так и есть. Над пристанью кружились хлопья, а ветра словно и не бывало. Герасимов вошёл, помотал головой:
— Вот тебе и война. Хватят казаки лиха в кайсакской степи. И кой их чёрт дёрнул, глядя на зиму, Хиву брать? Ума не приложу. Промежду прочим, Силыч, ночью обоз уральцев приволокся.
— С этого бы и начинал, — повеселел Карелин, вышел в коридор и загремел умывальником.
Спустя час он уже был на пристани, зычным голосом командовал, чтобы купчишки поторапливались, не сидели сложа руки, а загружали катера сухарями и везли на корабли. Шестнадцативесельные катера забирали сразу мешков по пятьдесят. Музуры тяжело налегли на вёсла. Лёгкие хлопья снега кружились над судами, словно мухи, и растворялись в синей спокойной воде.
В полдень корабли один за другим поднимали паруса и уходили в открытое море. Первым шёл «Святой Николай». Карелин стоял у борта и смотрел на берег. Гурьев-городок выглядел с моря игрушечным, а люди на берегу — муравьями. Когда берега вовсе скрылись в снежной мгле, Силыч зашёл в отведённую ему каюту…
Бывали годы, когда снег выпадал в гурьевских равнинах и раньше ноября. Но снег неустойчивый. Выходило из-за туч солнце, пригревало землю — и белого покрова как не бывало. А этот снег что-то не походил на прежние гурьевские снега. Прошли сутки, как парусники в море, но снег не переставал, да и конца ему не было видно. Музуры два раза в день очищали палубу, выбрасывали за борт деревянными лопатами горы снега. Управлялись с необычной работой живо, с прибаутками. Но куда сложнее оказалось стряхивать снег с парусов. Заскорузлый на ветру снежный наст намертво прилипал к полотнищам и давил на корабли сверху с неимоверной силой. Парусники плохо повиновались, кренились при самом лёгком волнении, и всё время казалось — вот сейчас какой-нибудь из них опрокинется. Моряки с опаской поглядывали вверх на паруса и переговаривались: что делать, как быть?
— И за какие грехи мучимся? — не переставая, канючил Герасимов. — Ну иное дело, кабы хивинцы сами на нас напали! Тогда, конечно, хватай ружья и в штыки. А то ведь мы — зачинщики!
Герасимов явно играл на чувствах Карелина. Знал распрекрасно, что кочевники всего побережья боготворят Силыча за его ум, за человечность. Санька иной раз даже хвастался перед знаковыми господами, дескать, Карелин сможет от Тюб-Карагана до Хивы дойти, и ни один кайсак его не тронет. Господа хорошие усмехались: «Да что он — вождь у них или хан?» «Не скажу, кем они его считают, но если б захотел Силыч, они бы его назначили своим ханом», — уверял Санька. И теперь Герасимов не столько из-за мучений, сколько из того, чтобы польстить Карелину, завёл разговор о никчёмности похода. Карелин угадал ход его мыслей, однако разговор поддержал с охотой:
— Ни хивинцы, ни кочевые кайсаки ни в жизнь не нападут на Россию. Силы неравные. Другое дело — шкодят, налетают на караваны. Но опять же тут Хива ни при чём. Аллакули сам не может справиться с разбойниками, несёт громадные убытки от них. Хивинцы, Саня, если хочешь знать, боятся нас. — Силыч оживился, откашлялся, набил трубку, задымил и продолжал: — Вот, скажем, в двадцать пятом году. Я тогда, одинокий прапорщик, только-только познакомился с учёными-натуралистами, и они предложили мне участвовать в экспедиции к Аральскому морю. Ну, ты слыхал, небось, об экспедиции полковника Берга по исследованию Усть-Урта? Вальховский, Анжу, Лемм, Эверсман — прекрасная компания. Правда, последний малость нечист на руку, ну да хрен с ним. С нами было около двух с половиной тысяч солдат и уральских казаков, к тому же шесть орудий в упряжках. Никаких воинственных намерений, однако, у нас не было. Войско держали на случай — чтобы отбиться, если хивинский хан нападёт. Спустились с плоскогорья, двинулись к Аралу, и тут сообщают нам кайсаки, будто хан Хивы хочет встретить нас хлебом-солью, ключи вручить от своей столицы и отдать всех пленных. Мы тогда посмеялись: «На кой чёрт нам их ключи, когда мы занимаемся научными делами!» А хивинцы и вправду перепугались. Остановились мы в старой крепости: вдруг видим — входит к нам во двор громадный, разряженный в разноцветные лоскуты слон. А за слоном, тоже в тряпках — верблюды и хивинцы на породистых жеребцах. Сбежались мы. не поймём — что за представление. Сам Берг явился, спрашивает знатного хивинца: «Откуда и зачем пожаловали?» А тот упал на колени, руки приложил к груди и взмолился: возьми, мол, ак-паша, этого слона в подарок, только не убивай наш народ и не разоряй хивинские города. Берг посмеялся над послом, успокоил его, заверил в дружбе, а от слона отказался. «Чем, говорит, мы его кормить будем. Да и доведёшь ли его до Оренбурга?» Не принял, словом, никаких подарков…
