– Неужели же им удобнее будет лазить через забор!..
И всё же меры принимались небезосновательно. Когда государю в Гатчинском дворце приготовили ванну и он ещё не успел в неё сесть, камердинер, мерявший температуру воды, обнаружил в ванне яд. Крамола лезла во все щели. Пришлось выслать француженку-модистку мадемуазель Теодор, которая шила бельё наследнику. В карман рубашки она подсунула письмо с угрозами в адрес государя. Снова появились прокламации, сапёры у Каменного моста нашли мину, которую революционеры готовились взорвать, когда император должен был ехать из Петербурга в Царское Село. Пожар террора погас, но угли его ещё тлели…
Поселившись в Гатчинском дворце, Александр III отказался занимать роскошные покои бельэтажа, украшенные золочёной мебелью, с превосходной резьбой в стиле Людовика XVI, с яркими штофными малиновыми и голубыми обивками, великолепными люстрами с рубиновыми и бирюзовыми вазами на стержнях, отражавшимися в узких, обведённых золочёным резным багетом зеркалах. Государь поселился в антресолях дворца, в тесных и мрачных комнатах, где всюду почти касался головой потолка. Очевидно, Александр Александрович, как истинно русский человек, на манер православного купечества любил жару, духоту и тесноту. Комнаты были обращены окнами частью в Собственный сад, частью – в Голландский. В них можно было пройти либо по двум винтовым лестницам, либо по коридору, ведущему от великолепной Мраморной лестницы, открывающей парадные покои. Он приказал украсить комнаты картинами любимых художников – Поленова, Боголюбова, Зичи[141], которым оказывал особое покровительство. Александр III вообще предпочитал русских живописцев западным и принимал лишь искусство здоровое и понятное.[142] Когда государь оказался в художественном отделе французской выставки, то, едва окинув взглядом декадентские полотна, где не было ни природы, ни моря, ни гор, ни солнца, ни цветов, ни уличных видов, ни батальных сцен, а только вытянутые почти на один манер женские фигуры, совершенно нагие, с вывернутыми лядвиями и истощёнными лицами, – он отвернулся от них со словами:
– Смотреть невозможно! Даже изжога берёт…
В отличие от скромных помещений дворца, где разместился император с семьёй, несколько по-другому выглядели комнаты для приёмов, располагавшиеся вдоль Китайской галереи с окнами на Голландский сад. Здесь государь повелел поставить из Таврического дворца и дворцовых складов мебель XVIII века, в том числе и вышедшую из мастерской Давида Рентгена, бронзу лучших французских мастеров – часы, канделябры, вазы. Однако всё это было рассчитано на гостей. Дворцовую роскошь Александр III терпел лишь по необходимости, как показную, искал же всегда совсем иной обстановки – скромной, покойной, уютной.
Государь ценил каждую копейку и был бережлив до скупости, порою отказывая самому себе в необходимом. Его переезд в Гатчину сэкономил министру двора немало денег, которые ранее широко тратились на пышные приёмы, балы и прочие увеселения в Зимнем дворце. Но кроме бессмысленно выбрасываемых на ветер, по его мнению, огромных сумм при дворе от века процветало самое окаянное воровство. И бороться с ним было не под силу даже наделённому неограниченной властью монарху.
Известно, однажды император Николай I потребовал сальную свечу по причине насморка, с той поры в ежедневных отчётах упоминалась одна сальная свеча, приобретённая якобы по требованию государя. Подобные злоупотребления в большом и малом продолжались и при его внуке.
Как-то, гуляя в окрестностях Гатчины, Александр III встретил крестьянина-чухонца, который вёз мётлы.
– Куда, братец, путь держишь? – спросил он.
Чухонец, никогда не видевший царя, охотно отвечал:
– На базар, барин.
– Отчего же на базар, а не во дворец? – поинтересовался император.
– Во дворце платят меньше, – объяснил мужик. – Да и расчёта там надо ждать шибко долго. А это мне невыгодно.
– А сколько ты желаешь получить за воз мётел?
– Десять целковых, барин.
– Знаешь что, – предложил Александр Александрович. – Я служу во дворце. Поезжай за мной. Мётлы у тебя купят и рассчитаются с тобой тотчас же.
Он предложил чухонцу въехать во двор арсенального каре и велел дворцовой прислуге ничего тому не говорить, а сам вызвал гофмаршала Грота.
– Вы можете, Карл Иванович, дать мне справку, сколько дворец платит за воз мётел? – осведомился царь.
Немедленно принесли расчётные книги, из которых выяснилось, что воз мётел обходится дворцу в тридцать рублей.
– Я купил гораздо дешевле! – рассмеялся государь и приказал уплатить крестьянину сто рублей…
Александр III был очень добрый человек и был особенно ласков к простым людям. Не видя в них хитрости и расчёта, государь относился к ним с простотой и сердечностью. Однажды он выехал из дворца со своим любимым сыном – маленьким Михаилом, и направился по аллее Приоратского парка в город. Мальчик радовался звону бубенчиков и лепетал что-то своё, детское; император приветливо раскланивался с гуляющими, каждого из которых хорошо знал.
Ворота на Люцевскую улицу Гатчины днём всегда были открыты, однако на этот раз они оказались на запоре. У ворот стоял домик сторожа. Александр Александрович громко позвал его, но никто не появился. Тогда он сказал сыну:
– Мишук, постучи в окно! Он, должно быть, не слышит…
Резвый мальчуган спрыгнул с подножки экипажа и подбежал к домику. Он принялся ручонкой дубасить по стеклу, но и тут ответа не было. Государь нахмурился. В этот момент со стороны Люцевской улицы к воротам уже бежал сторож, отставной солдат. Взволнованный, запыхавшийся, он быстро отворил их и, когда экипаж шагом проезжал мимо него, снял шапку и стал просить прощения у императора, что заставил его ждать.
– Ничего, ничего, старик, – ласково ответил Александр III. – Это и со мной бывает, что я не всё делаю как следует…
Однако доброта и снисходительность императора сочетались в его натуре с глубокой внутренней силой и последовательностью твёрдого характера. Это проявилось с первых же шагов государя в управлении страной.
Государственная работа Александра III, которого современники именовали «самым занятым человеком России», только выиграла от переезда в Гатчину. Расстояние, отделявшее её от Петербурга, дало императору предлог сократить число приёмов, совещаний, встреч с министрами и высшими чиновниками. Не говоря уже о том, что резко уменьшилось количество визитов многочисленной родни. Александр Александрович томился на семейных сборищах. Он находил бесцельной тратой времени бесконечные разговоры со своими дядьями, братьями и кузенами, хотя и не имел ничего против самых маленьких, отдыхая среди детей, навещавших Ники, Жоржа и младшенького – Мишука.
Здесь, в Гатчине, он мог целиком отдаться работе. Предстояло, помимо прочего, расчистить либеральные авгиевы конюшни. Впрочем, сами министры, окружавшие его отца, хорошо понимали, что им надо покинуть государственную сцену.
После резкого объяснения с великим князем Владимиром просьбу об увольнении написал министр финансов Абаза. Он прямо сослался на своё несогласие с содержанием манифеста, давая понять между строк, что создателем этого документа является le laqais[143] Победоносцев. Император раздражённо начертал резолюцию: «Сожалею, что вы не нашли более приличного повода». Затем последовала отставка графа Лорис-Меликова, Милютина, Валуева, министра двора и уделов графа Адлерберга, петербургского градоначальника Баранова, обер-гофмейстера Грота. Великий князь Константин Николаевич был уволен от начальства над морским ведомством и от председательства в Государственном совете.
Новые люди пришли на капитанской мостик российского корабля.
На пост министра финансов был приглашён ректор университета Святого Владимира в Киеве, профессор политической экономии и статистики Николай Христианович Бунге. Старый товарищ императора по русско-турецкой войне генерал Ванновский стал военным министром. Адмирал Шестаков, высланный Александром II за беспощадную критику русского военного флота, был назначен морским министром. Пожалуй, единственным решением государя, которое вызвало недоумение в обществе, было предложение Николаю Карловичу Гирсу занять должность министра иностранных дел.
Гирс происходил из старинного дворянского рода, имевшего шведские корни. Он был достаточно бесцветным чиновником, посланником в Тегеране, Берне и Стокгольме. К тому же – и об этом было хорошо известно – Гирс явно сочувствовал Германии и Австро-Венгрии. Однако, слушая пересуды при дворе, Александр III только усмехался.
– Сам себе я министр иностранных дел! – отвечал он наиболее близким лицам.
