Мокрый, местами уже грязный снег укрывал поля, а на снегу сидели угольно-черные вороны. Иногда они взлетали, и тогда сразу становилось понятно, как тяжело им лететь сквозь сырой, тяжелый ветер. В поле Загорских догнал Януш Бискупович, личный враг Кроера, тоже верхом. Поздоровались. Алесь с любопытством рассматривал попутчика, его живое, красивое лицо с бархатно-черными глазами. Бискупович был небезразличен ему еще и потому, что был самым богатым из всех охотников Приднепровья на «песни рога».
Он сочинял не только их, но еще и стихи, серьезные и душевные — по-польски, шуточные — по-местному. Кроер чуть не вызвал его на дуэль за стихотворение о пивощинском бунте. Там, между прочим, были такие строки:
Пан жандарм его целует,
Хоть он кукишем глядит.
Пан Юрий относился к Бискуповичу с уважением, но был откровенно удивлен, что тот тоже едет.
— Как же это вы?
— Каждый из смертных должен надеяться на последнюю милость собратьев.
— А спор вы с ним затеяли напрасно, — сказал пан Юрий.
— Грозен рак, да в ж… глаза, — улыбнулся Бискупович.
— Ну, пророков нет.
— Есть пророки, — ответил Бискупович. — К худу или к добру, однако моя эпиграмма неожиданно быстро оправдалась.
— Какая?
— А та, которой я ответил на его угрозы.
Пан Юрий вспомнил и не очень весело рассмеялся. Эту эпиграмму помнили все и знали, что Кроер не простит ее. Потому что ничто еще так не клеймило его, как эти строчки:
Smierc Krojera w Krojerowszczyzbie zrobi zmiane znaczna:
Panowie pic przestana, chlopi zas jesc zaczna.[84]
И вот Кроер умер. Теперь в самом деле не будет кому поить мерзавцев, а крестьянам станет легче.
…Кроеровщина удивила Алеся. Огромное село расползлось по богатому лёссовидному суглинку, по бровкам яра, по склонам, по косогору над речушкой. Нигде ни деревца, ни кустика. У общинного векового дуба, что на площади, осталась лишь одна ветка, — торчит, словно человек, вопя, воздел одну руку. Крестьяне, которые попадались навстречу, затравленно глядят в землю.
Огромный господский дом стоял тоже на пустом месте, неуютный, мрачный. Страшное запустение царило вокруг. Маленькие полукруглые ворота, глухой, без окон, нижний этаж, два крыла террасы.
Та же картина была и в комнатах. Старая, заброшенная, никому не нужная роскошь, молчаливые слуги, молчаливые группки гостей, съехавшихся воздать последние почести покойнику.
А был когда-то богатый дом, даже очень богатый.
Кроер лежал в парадном зале, окна которого начинались на уровне человеческого роста. В зале стоял стол. Рядом с ним пюпитр, за которым человек в монашеской одежде читал Псалтырь. Капюшон закрывал его лицо.
А на столе в дубовом гробу лежал Кроер. Две толстые, с руку, восковые свечи бросали желтовато-розовые отражения на неподвижное лицо.
— Отгулялся, — сказал пан Юрий.
А в полумраке зала раздавались страшные монотонные слова псалмов «в утешение печалящимся».
Дневной свет едва пробивался в высокие окна, пыльный, словно в подземелье, грифельно-серый. И освещенное пятно — это только лицо Кроера, руки, сложенные на груди, и красноватая парча, закрывающая тело до самых рук.
Люди шли мимо гроба и крестились. Некоторые — с нескрываемым удовольствием и с деланно-печальным выражением на лице.
Пан Юрий и Алесь остановились в ногах покойника.
— Прощай, шурин, — сказал пан Юрий. — Пусть бог будет милостив к тебе, как прощает он всякий грех.
Алесь немного испуганно глядел на троюродного брата матери. И вдруг мальчик вздрогнул: сквозь прикрытые веки виднелась желтоватая полоска белка.
Кроер смотрел.
— Иди, — сказал пан Юрий. — Рано тебе. Иди и не смотри.
Они прошли около гроба.
— Шурин пришел, — услышал пан Юрий тихий голос. — Добрый день, шурин.
Не понимая, откуда этот голос, пан Юрий оглянулся. И вдруг по залу, словно ветер по ночным ветвям, пробежал вздох ужаса:
— О-о-ох-х!
Они оглянулись. Толпа отшатнулась от гроба, как рожь под ветром.
Мертвец сидел.
Алесь сжал челюсти, чтоб не закричать. А покойник сидел и смотрел на людей. Потом достал из-под красной парчи огромную бутылку шампанского.
Пробка выстрелила в потолок — по бутылке потекла белая пена. Одновременно широко распахнулась дверь в столовую, и все увидели там море огня от свечей, бочки с вином у стен, салфетки, белизну скатертей, столы, изнемогающие от яств, что громоздились на них.
В зале гремел хор обычных собутыльников пана. Пели задостойник:
— «Ангел вопияше благодатней: чистая Дева, радуйся! И паки реку: радуйся! Твой сын воскресе тридневен от гроба, и мертвыя воздвигнутый: людие, веселитеся!»
Пан Юрий недоумевающе смотрел на все это.
— Свинья, — сказал Бискупович, — матерь божью не пожалел, богохульник.
И тогда пан Юрий плюнул.
А покойник, протягивая чашу с шампанским, вел:
— «Со страхом божиим и верою приступите…»
Пан Юрий тащил Алеся к двери.
— «Не препятствуйте детям приходить ко мне», — пел мертвец. И, протягивая чашу, провозглашал: — Пейте от нея вси.
— «Видехом свет настоящий, — пели голоса, — прияхом духа небесного… То бо нас спасла есть».
Пан Юрий не шел, а летел к двери. И тут дорогу ему преградили вооруженные загоновые шляхтичи.
— Шурин, — позвал Кроер, — троюродный шурин, куда же ты? Послушай меня.
Загорский остановился.
— Извините, господа, за шутку, — сказал Кроер. — Иначе никто не приехал бы.
— И правильно, — сказал Бискупович. — Потому что в этом доме после каждой пьянки кто-нибудь да умирает.
— Забудем споры, — увещевал дальше Кроер. — Мне надоело одному. Забудем споры хотя бы на несколько дней. Я ничего для гостей не жалею. А ты куда, шурин?
У пана Юрия дрожали ноздри. Он сделал шаг к двери — загоновые сомкнулись. Загорский, Алесь и Бискупович положили руки на эфесы кордов.
Кроер обводил все это безобразие сумасшедшими глазами.
И, видимо, не пожелал портить праздник.
— Пустите их, — бросил он. — А ты, шурин, подожди моей смерти еще лет двадцать.
Он имел в виду свое наследство. Но Загорский раздвинул руками загоновых и ушел не оглядываясь. Этот человек не мог оскорбить его.
— И прости, — сказал, юродствуя, Кроер.
Потом он встал в гробу.
— Остальных прошу не обижаться. Дорога длинная, мокрая, живите здесь.
Люди оглядывались. Во всех окнах возвышались уже вооруженные загоновые. Человек тридцать, пропустив Бискуповича и Загорских, сомкнулись и стояли в дверях. Люди опустили головы, потому что все знали, как горька чаша гостеприимства Кроера.
Но никто не протестовал. Крупных дворян, с которыми Кроер побоялся бы ссориться, в зале не было. И люди двинулись в столовый зал.
Тяжело закрылась за ними дубовая дверь.
Кроер накинул на плечо парчу наподобие плаща и соскочил на пол. Его немножко пошатывало, он был обессилен многодневной пьянкой, но старался стоять ровно.
Один из загоновых подошел к нему, что-то сказал, и у Кроера оскалились зубы.
— Где? — страшным голосом спросил он.
— Возле крыльца, пане.
Кроер устремился к двери. На ходу остановился.
— Все с окон. Все к дверям, и не отходить. В противном случае засеку… на земле, а не на подстилке.[85] Следите, чтоб никто из гостей не сбежал… чтоб трупами лежали до утра.
И почти выбежал из парадного зала.
…Он обогнал Загорских с Бискуповичем, когда те выходили на крыльцо. И, не обратив на них никакого внимания, бросился по ступенькам вниз.
Пан Юрий сказал одному из загоновых, который провожал их:
— Коней.
— Сейчас, — заторопился тот.
Они ожидали лошадей, стоя на нижней ступеньке, и смотрели на то, что происходило ниже, на площадке, покрытой грязноватым, истоптанным снегом.
На площадке стоял в окружении трех «голубых» и десятка земских русый крестьянин в расхристанном кожухе. Рукав кожуха был оторван, из большой дырки, словно бахрома эполета, падали на плечо клочья овчины. Обыкновенный крестьянин лет под тридцать, обветренный, сильный. Необычными были лишь глаза. Черные, дремучие, они с нескрываемой ненавистью смотрели на пана Кроера, который приближался к группе людей бесшумными, кошачьими шагами.
В стороне от этой группки стоял Мусатов. Смотрел словно бы в другую сторону, поглаживал щетинистые бакенбарды. Зеленоватые, как у рыси, глаза пробежали по лицу Алеся, пана Юрия, Бискуповича и безразлично начали рассматривать, словно впервые видели, блестящие от влаги дикие камни дома, высокие окна, подушки зеленого мха у водостоков.
Мусатов знал бешеный нрав Кроера, знал, что тот может сгоряча учинить такое, чего потом семи умным не расхлебать, тем более что свидетелем будет сам предводитель дворянства. И Мусатов пошел мимо Кроера к ступенькам. Проходя, сделал ему приветственный жест.
