Первая женщина, с которой он познакомился в Кавале, была женой одного из владельцев верфи. На яхте она вела себя как хозяйка, и каждый, кто впервые появлялся здесь, должен был за ней ухаживать, иначе рисковал больше не попасть сюда. Своей властью эта женщина, вероятно, была обязана близким отношениям с Филчевым. Госпожа Чанакчиева и ее муж, тщедушный, щуплый человек с крысиной мордочкой и глубоко посаженными глазами, были первыми, кого Развигоров встретил на палубе. Его появление было встречено выстрелами шампанского и греческим оркестром. Потом был богатый ужин, и мужчины состязались в том, кто кого перепьет. Прежде чем подойти к Развигорову, госпожа Чанакчиева уложила мужа спать. В сущности, господин Чанакчиев, как это по всему было видно, ей ни в чем не мешал и участвовал в этих ночных кутежах в открытом море поневоле. Дольше всего он пробыл на яхте, когда здесь гостили князь Кирилл и генерал Михов. Регенты прибыли сюда, чтобы познакомиться с вновь присоединенными землями, посмотреть на передние рубежи своего царства. Посетили они и дом Чанакчиевых, причем мадам Чанакчиева не преминула провести несколько дней в их свите. Она даже заставила их взять ее с собой на позиции в Макри и присутствовала на стрельбах дальнобойной артиллерии. По мнению очевидцев, цели, по которым стреляла артиллерия, были поражены с небывалой точностью. Мадам Чанакчиева давно была знакома с князем Кириллом и очень старалась, чтобы это знакомство было замечено окружающими. Да и князь Кирилл постоянно находился возле нее. В одну из ночных оргий на яхте, заблаговременно уложив спать супруга, Чанакчиева вместо своей каюты попала в каюту князя Кирилла. Это не было тайной для Димитра Филчева, а может быть, и для господина Чанакчиева.
Из краткого разговора с владельцем верфи капитан Борис Развигоров вынес впечатление, что тот не интересуется ничем, кроме своих барышей. Впервые капитан встречал человека из верхних слоев общества, который утверждал, что война немцами проиграна. С мрачной суровостью, доходящей до отчаяния, он бичевал себя за то, что согласился взять у немцев заказ на постройку двух судов. Сейчас они находились на стапелях, и он считал, что уже не сможет получить за них деньги. Немцы капитулируют прежде, чем он сдаст им работу. Охи и ахи господина Чанакчиева заставили жену отвести его в каюту. Вернувшись на палубу, она легонько коснулась плеча озадаченного Бориса Развигорова и, пытаясь оправдать мужа, сказала:
— Не обращайте внимания, Борис, — она уже называла его по имени, — не обращайте внимания. Время трудное, нервы у него сдают… Да и дела на верфи идут плохо, он всего боится… Ничего, проспится, и все пройдет…
Прикосновение, мягкий, вкрадчивый голос женщины, это «Борис», сказанное теплым летним вечером на море, размагнитили его. Он взял рюмку греческого коньяка, они многозначительно чокнулись. Борис Развигоров думал, как продолжить разговор, не акцентировать ли тему мужниных нервов, как он часто практиковал в подобных случаях, но он понимал, что перед ним опытная женщина, которой известны все способы ухаживания, и ему вдруг стало неловко. Выручил его хозяин яхты. Он по-свойски облокотился о стул Чанакчиевой, чокнулся с обоими и сказал:
— Сидим и попусту тратим время, а жизнь так коротка…
— Да еще эта война… — вздохнула Чанакчиева.
— Для женщин не существует войн, — заметил Филчев.
— Да?.. Почему же? — как-то скованно отозвался Развигоров.
— Потому что они всегда воюют и всегда побеждают. — Димитр фамильярно положил руку на плечо женщины, но та лениво ее отвела, задержав в своей руке.
Борис подумал, что он здесь лишний. Он встал и, сказав, что хочет полюбоваться морем, медленно двинулся к верхнему концу палубы. Бескрайнее море спокойно дышало под ним, лунная дорожка терялась вдали, под ногами плескались волны, а на горизонте виднелись очертания горы. Зачарованный красотой южной ночи и опьяненный запахами моря, Борис не заметил, как к нему подошла Чанакчиева. Из кают яхты до них долетала музыка, слышались голоса, и в эту необыкновенную ночь рядом с ним стояла молчаливая женщина.
— Жизнь многому нас учит, Борис, — словно проследив ход его мыслей, сказала она.
— Так легче всего оправдывать наши поступки, — как-то по-солдатски ответил он.
— Для вас, мужчин, все легко…
— А какие у вас трудности?
— Трудно быть рабыней и при этом оставаться свободной.
— Как это понять?
— Как хотите…
— Если даже речь идет о Филчеве?
— О Филчеве! — Женщина усмехнулась. — Филчев! — И в том, как она это сказала, было столько пренебрежения, что других слов уже не требовалось…
— Не понимаю…
— Тут нечего понимать, все очень просто. В жизни надо, чтобы ты выбирал сам, а не чтобы тебя выбирали…
— Но это зависит не только от тебя самого…
— Только, если тебе удается завоевать свое место, называемое положением в обществе…
— А вы его завоевали?
— Полагаю, что да!
Ее самоуверенность смутила его. Он был сбит с толку, но, упрекнув себя в малодушии, вдруг попытался обнять ее. Она отстранилась:
— Разве вы не поняли, что выбираю я…
Последние слова заставили его криво улыбнуться, но он промолчал. «Выбираю»… Выбрала этого старикашку Чанакчиева! Выбрала этого спекулянта Филчева… И все же, чтобы не выглядеть окончательным идиотом, он сказал:
— Да, конечно… Женщина с вашей красотой и вашими данными может позволить себе такую прихоть…
— Прихоть? Это не прихоть, а личная свобода… Помолчали. А гора на горизонте продолжала темнеть.
— Это Тасос? — спросил он.
— Тасос, — ответила она, и голос ее был глух и полон тайны, как подмятое под кормой яхты море…
16
В последнее время Константин Развигоров стал чаще бывать на своей мельнице за Старой Планиной[25]. Лето вступило в свою законную силу. Жара усиливалась. Арбузы уже лежали в тележках со свежескошенным сеном, они увлажняли уста сладкой розовой прохладой. Развигоров предпочитал шум реки, песню мельничных колес, окрестные холмы с дубовыми рощами безжизненной строгости сосновых лесов. В свое время, когда строилась его механическая мельница, он не позволил разрушить две маленькие водяные мельнички, а, напротив, привел их в порядок и заставил служить. Они были теперь не только историческими реликвиями, но и мололи зерно на муку. Сильная вода вращала жернова, колесо пело свою песню и навевало сон. Константин Развигоров любил сидеть на деревянной терраске над самой водой и вести разговоры с возчиками. В эту пору их было мало — старое жито уже перемолото, а новое для помола еще не годилось. В прошлые годы в это время он отпускал рабочих в отпуск, но сейчас они уходить не захотели, а он не настаивал. Рабочие часто ловили рыбу, пекли ее в черепице и не забывали пригласить его. С тех пор как они узнали от управляющего о случае с украденной пшеницей и о том, что хозяин не вызвал полицию, уважение к нему, по-видимому, возросло. Раньше люди ждали, пока он сам начнет разговор, теперь начинали первыми. Расспрашивали о положении на фронтах, прикидывались простаками, но в их глазах он улавливал искорки любопытства, а то и откровенно испытующие взгляды.
Развигоров делал вид, что ничего этого не понимает, но все же искал подходящий случай для разговора с мотористом. Он хотел лично ему сказать, что знает о пропаже муки и о том, что, если потребуется еще, пусть берут, не спрашивая. А если им нужны деньги, он может дать и денег. Эти мысли созрели в нем в часы глубоких раздумий, в бессонные ночи. Какой-то внутренний голос наталкивал его на поступки, которые должны были обеспечить ему завтрашний день. Немцы отступали. С боями, но отступали. Песенка правительства Божилова была уже спета. Регенты метались, как рыбы на сковородке. Искали людей, чтобы сформировать новое правительство. И царедворца Калфова приглашали, и со многими другими разговаривали, пока не нашли наконец грандомана Багрянова. Константин Развигоров знал его еще в те годы, когда тот был адъютантом царя Бориса. Это было время переворота Девятого июня[26] и последующего экономического кризиса. Он не мог точно вспомнить, когда именно они познакомились с Багряновым. Во всяком случае, это было давно. С уверенностью можно было утверждать только одно: с приходом немецких войск в Болгарию, с появлением Севова и более молодых советников и секретарей царя Бориса Развигоров стал появляться во дворце лишь от случая к случаю. Это было его поражение, и он вспоминал о нем с некоторой горечью. Если бы не личные вклады царицы в различные банки, навряд ли бы его услуги понадобились кому-либо во дворце. Был период, когда он сознательно создавал о себе мнение, что он человек, близкий окружению царя. Это было нужно ему самому. Помогало в совершении сделок, в привлечении клиентуры, искавшей адвоката. Но все это осталось позади, это было частью его молодости, успехов и разочарований. Тогда он боролся за будущее, сейчас старался удержаться в водовороте текущих событий. Если бы не его сын Михаил, он продолжал бы, как токующий глухарь, вертеться в круге глупого упоения собой и не мог бы отличить сегодняшний день от завтрашнего.
