Граф Остерман уже обдумывал в душе, как подставить ногу Миниху. Ведь "виновник торжества", будучи коренным военным, облек себя чисто гражданской должностью первого министра, милостиво назначив поседевшего в "гражданских боях" Остермана генерал-адмиралом…
Князь Черкасский, князь Куракин, адмирал Головин, Нарышкин, Ушаков, барон Менгден, Стрешнев и многие другие, получившие неожиданные награды, торжествовали. Приверженцы Бирона трепетали.
Шведский посол барон Нолькен приезжал к французскому министру Шетарди, чтобы благодарить его за радение о благе Швеции, сказавшееся в своевременном предупреждении. А Шетарди с пренебрежительно-иронической улыбкой написал донесение своему правительству, заканчивающееся так:
"Из всего вышеприведенного, Ваше Превосходительство, можете усмотреть, что моя точка зрения оказалась самой правильной и что только благодаря мне шведский посол не поставил себя в унизительно-смешное положение" и т. д.
Преображенцы, участвовавшие в перевороте, с воплями прибежали к царевне Елизавете, говоря, что они приняли участие в этом акте только потому, что думали работать на пользу ее, царевны. А Елизавета Петровна, грустно разводя руками и успокаивая возмущенных солдат, думала о том, что придется, видно, вступить в специальное соглашение с Францией, так как во всем происшедшем была ясно видна рука маркиза де ла Шетарди…
Но кто был всецело, совершенно доволен происшедшим так это Мельников и Наденька. Сам Миних был их сватом, и гордый граф Головкин, попытавшийся сначала протестовать, волей-неволей должен был смолкнуть, когда фельдмаршал внушительно сказал ему:
— Вот что, граф Михаил Гаврилович! Хотя о готовящемся низвержении регента вам заранее ведомо было и вы были последним лицом, оставшимся около Бирона, но, как явствует из хода событий, его ни о чем не упредили. Это так, и за это вам много прошлых вин простится. Но «много» не значит «все». И если мне, как кабинет-министру, придет в голову порыться в прошлом, то… берегитесь! По моему настоянию, ее высочество изволила назначить вас вице-канцлером. Но мне не в пример легче будет настоять, чтобы вас отдали под суд!
Головкин нахмурился, сдвинул брови, засопел. Тогда к нему подошел Мельников и сказал:
— Ваше сиятельство! Когда я в первый раз явился просить у вас руки вашей племянницы, то вы сказали мне, что это дерзость, так как я хочу породниться со столь знатным родом, как род вашего сиятельства. Но осмелюсь сказать вам, что дворяне Мельниковы уже при Владимире Мономахе считались старым боярским родом; мы обеднели, но худороднее не стали, а потому мне не к чему втираться в знатную родню. Нет, граф, никогда без вашего на то желания я ни словом, ни делом не сошлюсь на родство с вами и только тогда вспомню, что вы — дядя моей Наденьки, когда понадобится прийти к вам на помощь!
Головкин окинул Мельникова пренебрежительным взглядом.
— Какую помощь можешь оказать ты, мальчишка, графу Головкину? — надменно сказал он. — Какой-то поручик…
— Я уже произведен в капитаны, граф, — почтительно и спокойно возразил Мельников, — и неизвестно, кем я стану еще через год. Наши судьбы идут странными путями, и в один год, в один месяц, в один день даже малые становятся великими, а великие — меньше малых. "Какой-то поручик и граф Головкин!" — сказали вы… Но, — он понизил голос до еле слышного шепота, — герцог Бирон был больше и могущественнее, чем граф Головкин, а между тем он погиб… Почему? Только потому, ваше сиятельство, что возле него не было своего поручика Мельникова, который предупредил бы его…
Головкин вздрогнул и уже совсем иначе взглянул на маленького, кругленького, бело-розового, словно молочный поросенок, Мельникова. Он вспомнил, что рассказывал Манштейн о поведении поручика в прошлую ночь, как благодаря смелости, сообразительности и решимости Мельникова замысел Миниха был осуществлен быстро и без всяких осложнений. А ведь теперь действительно было странное, шаткое время, когда каждый час валил старых гигантов и неожиданно возносил новых. Момент принадлежит смелым; такие люди, как этот мальчик, могли многого добиться… Эй, не наплевать бы в колодец… Да и чем Мельников в сущности не жених для бедной сиротки?
И граф уже ласковее взглянул на молодого офицера, спрашивая:
— Да хочет ли тебя еще сама Наденька-то?
— Ох, ваше сиятельство! — всплеснув руками, воскликнул Мельников. — Так хочет, так хочет!..
И Миних и Головкин рассмеялись.
— Ну, ин быть по-твоему! — сказал последний. — Разве я могу такому свату, как его высокопревосходительство отказать? Только придется вам со свадьбой обождать; оба вы еще молоды, да и спешить некуда! Сначала покажи, что ты за человек!.. Да приходи к нам сегодня обедать! — уже совсем ласково кинул он.
Итак, приходилось ждать. Но это не пугало ни Мельникова, ни тоненькой, вертлявой, кокетливой Наденьки. Они были довольны и тем, что одна только ночь сделала возможным к утру то, что еще с вечера казалось неосуществимым, и надеялись, что впереди им предстоит еще много таких же счастливых неожиданностей… Они были молоды, могли ждать… Будущее представлялось им ровным, светлым, счастливым — то самое будущее, которое так трагически, так предательски обмануло их ожидания.
VII
"ЛОВИСЬ, РЫБКА, БОЛЬШАЯ И МАЛЕНЬКАЯ"
Ванька Каин был немало сконфужен, когда преследуемый им купец внезапно исчез, словно растворился в сгущавшемся тумане. Он кидался с перекрестка по всем четырем направлениям, спрашивал прохожих и будочников, не видал ли кто-нибудь купца, но все отвечали, что им не попадались навстречу пешеходы. Наконец попался солдат, который мог дать необходимые разъяснения, так как видел, что высокий мужчина с коробом за плечами проехал, уцепившись за задок крытых саней. Это хоть объяснило Каину, как удалось скрыться преследуемому, но куда он скрылся — так и осталось загадкой.
Обескураженный неудачей, постигшей его на первых же шагах петербургской деятельности, Ванька закатился в кабак и жестоко пропьянствовал там чуть не до утра. Но на следующий день все-таки пришлось идти с докладом к Кривому…
Каин ждал насмешек, упреков, но Семен, казавшийся в этот день необыкновенно озабоченным, принял известие об исчезновении преследуемого совершенно спокойно.
— Сегодня мне некогда с тобой говорить, — сказал он, подумав немного. — У нас случились большие перемены, и хлопот у меня полон рот. То, что ты рассказал, наводит меня на мысль… Но об этом потом, теперь некогда. Пока прощай, приходи дня через три, у меня для тебя будет кое-что приятное: сразу, брат, сможешь барином стать!
Ванька стал уходить, рассыпаясь в выражениях благодарности.
Однако Кривой вернул его от порога.
— Да, кстати! — сказал он. — Твоя Милитриса Кирбитьевна готова: "владей, Фаддей, своей кривой Маланьей!"
— Как готова? — с испугом крикнул Ванька. — Да уж не очень ли отделали ее твои молодцы?
— И пальцем даже не тронули, — улыбнулся Кривой. — Я просто заставил ее посидеть да посмотреть, как других пытали. Теперь вот что: есть у тебя поп, который вас без дальних слов окрутит?
— Нет, ведь я в Питере — человек новый…
— Ну, так вот тебе записка к отцу Василию на Выборгскую у Сампсония. Сходи к нему сейчас же, сговорись, да и бери свою Алену прямо к венцу — иначе я ее не выпущу. Жена на мужа доносить не пойдет…
— Да согласится ли еще она? — спросил Ванька, который на первых порах никак не мог освоиться с нежданной радостью.
— Не беспокойся! — с тонкой улыбкой ответил Кривой, — чтобы отсюда выйти, твоя красавица даже за самого черта лысого замуж выйдет, а ты, хоть и немногим, да все же лучше черта… Ну, ступай, ступай, нечего время зря терять!
Кривой был прав. Когда Ванька, слетав на Выборгскую и столковавшись с попом, вернулся обратно к Кривому, его провели в маленькую комнату, где содержалась Алена. Увидев входившего Ваньку, Трифонова чуть ума не лишилась от радости и с воем кинулась ему на шею: после виденных ею ужасов бедной женщине действительно было слаще выйти замуж хоть за черта, только бы не оставаться в этой мучительной неизвестности среди вечных стонов, хруста ломаемых костей, свиста плетей и рыданий, доносившихся из пыточной камеры. Таким образом Ванька Каин стал обладателем желанного тела и еще более желанного капитала Алены.
Неделя медового месяца пролетела для новобрачного быстро и упоительно. Алена была покорна, покладиста и, казалось, спешила ловить на лету малейшее желание мужа. Но по мере того, как душа молодой женщины отходила от ужаса виденного и того, что могло ожидать ее, в ней медленно, но упорно стала нарастать какая-то двойственная работа. Алена понимала, что достаточно было желания Ваньки — и она очутилась на пороге к мучительной смерти, что достаточно было одного знака его руки — и все ужасы пролетели мимо, словно тяжелый сон. Это внушало ей священный трепет к мужу, уважение, преклонение, почти обожание, в котором явно нарастала непреодолимая ненависть. Так, ненавидя обожать должен был бы легендарный Фауст дьявола, во власть которого он волей судеб попал душой и телом.
