— Так это он и есть! — воскликнул Ванька.
— Да, это бесспорно так, — согласился Кривой. — Так вот, поручаю тебе переряженного Столбина. Теперь он наверное в другом виде покажется; но, ежели ты своего дела мастер, ты должен узнать его под всякой личиной. Прежде всего проследи за домом, где живет французский посол, затем следи за дворцом царевны. Постарайся сдружиться с дворниками, кучерами, лакеями, выведай все, что можешь, и каждый раз, как что-либо важное узнаешь, так мне докладывай. Одно плохо: ты только по-русски и умеешь говорить, а хорошо бы подпоить посольскую прислугу и разузнать от нее кое-что… Ну, да это я тебе вполне препоручаю. Для руководства скажу только следующее: до поры до времени никого без особой нужды за шиворот хватать не нужно; надо дать нашим забавникам разыграться как следует. Ведь если мы их сразу накроем, то не узнаешь, что собираются затеять ненакрытые, а последние самые опасные-то и есть.
— А как насчет столбинской невесты? — спросил Ванька.
— Да, было бы не худо разузнать, где она. Если это удастся тебе, то в нашей игре она окажется немалым козырем… Да ты так далеко не загадывай. Ты себе- похаживай да посматривай, а на всякий случай шепни то самое заклинание, которое рыбаки говорят, когда сети закидывают: "Ловись, рыбка, большая да маленькая". Попадется большая — слава Богу, а если хоть и одной маленькой, да много наловишь, тоже внакладе не останешься!
— "Ловись, ловись, рыбка!" — повторил Ванька, уходя от Кривого. — А только если бы тебя, друг Семен, поймать… Эх, большая ты рыбина, Семен Никанорыч!
По совету и даже настойчивой просьбе маркиза де ла Шетарди Столбин на первых порах должен был ограничиться лишь ролью переводчика Шмидта, воздерживаясь в то же время от попыток увидеться с царевной Елизаветой Петровной.
— Полно, дорогой мой! — сказал ему посол. — Разве можно в таких случаях идти напролом? Вы только все дело погубите и ровно ничего не добьетесь! А главное! — положение сложилось так, что все мы должны сидеть как можно тише и смирнее. До получения верительных грамот я не могу официально явиться ко двору, а, следовательно, лишен возможности посетить сам царевну, потому что это вызвало бы подозрения. Я имею самые верные сведения, что граф Линар,[54] о роли которого при правительнице вы, конечно, знаете, и без того настаивает, чтобы меня отозвали. Следовательно, мы должны замереть на время… Сейчас мы ничего сделать не можем. У царевны все еще нет твердой партии; последняя, может быть, только намечается. А единственный человек, который мог бы одним мановением руки совершить переворот — Миних — продал и нас, и царевну… Нет, нет! Раз уж за купцом Алексеевым стали следить, то переводчик Шмидт должен притаиться!
У Столбина сердце разрывалось при мысли, что он опять должен откладывать в долгий ящик розыски Оленьки. Ведь прошло уже почти полгода с тех пор, как с помощью Анны Николаевны Очкасовой он прибыл в Петербург под видом Шмидта. В это полугодие он не раз расхаживал по городу с коробом, продавая по крайне дешевой цене получаемые от Шетарди французские косметики. Это давало ему возможность пробираться в самые разнородные по общественному положению семьи, осторожно разузнавать там о настроениях, политических симпатиях и т. п., а кроме того, не вызывая подозрений, проникать и к царевне Елизавете. Помимо всего этого он мог попутно наводить справки о судьбе Оленьки Пашенной.
На первых порах он впал в полное уныние; не только Оленьки, но даже дома, где она жила прежде с матерью, и в помине не было. Читатель помнит, как Столбину удалось узнать от старухи Мельниковой, что старый дом сгорел, а Оленька куда-то скрылась. Но куда? Как раз в тот момент, когда он хотел взяться за розыски, его лишали возможности предпринять что-либо. А время шло, шло, шло…
— Но помилуйте, маркиз, — слабо пытался он протестовать, — если мы будем сидеть сложа руки, то можем окончательно похоронить свое дело. Конечно, опять появляться под видом Алексеева было бы более чем неосторожно. Но разве это единственное, что можно было придумать? Мы не исчерпали всех возможностей. Вы сами говорите, что партия царевны только намечается; мы должны помочь ей сплотиться…
— И выдать тайные нити, которые скрепляют нарастающую партию с представителями иностранных держав? — перебил его Шетарди. — Нет, дорогой мой, вы забываете, что теперь у власти стоит Миних, который посвящен в тайны вожделений Швеции и Франции. Пока фельдмаршал не потеряет своего положения, мы не смеем и пальца о палец ударить!
— Но это может случиться еще не скоро, — все еще пытался настоять Столбин, — а в течение этого времени у народа создастся привычка к теперешнему правительству, и это понижает вероятность успеха!
— Друг мой, — ответил Шетарди, начинавший терять терпение, — вы только недавно и случайно погрузились в политическую интригу, — а я дышу ею с самой ранней юности и уже имел не раз случай доказать, что умею ориентироваться в самых запутанных положениях. Я понимаю, у вас могут быть личные мотивы… — Шетарди несколько замялся; он был посвящен в историю любви Столбина и боялся неосторожным выражением обидеть его. — Для вас все происходящее может иметь несколько иной характер и значение… Но я все время должен сознавать, что уже самым фактом сношения с вами я немало рискую; и если вы не откажетесь от излишней порывистости, то это может причинить мне серьезные неприятности… Ввиду этого…
Столбин понял намек: он был всецело во власти Шетарди и стоило бы послу захотеть, как ему пришлось бы ни с чем уехать из России.
Он грустно поник головой и ушел, напутствуемый просьбами посла не забывать его все-таки и «изредка» заходить, чтобы узнавать, не будет ли чего-нибудь новенького. Вернувшись в свои две комнатки, отведенные ему на антресолях помещения шведского посольства, Петр Андреевич мрачно повалился на диван и замер, судорожно стиснув руками голову. Душа мучительно ныла, мозг разрывался от жажды рыданий, но горло давил спазм, и не было спасительных слез.
— Во тьме, во тьме! — шептали его пересохшие тубы, — в безысходной тьме!
Прежде он сравнивал себя с человеком, которому завязали глаза и велели ночью в лесу найти неизвестно где оброненную иголку, а теперь ему вдобавок еще связали и руки, и ноги!
В течение нескольких дней страдания Столбина не сдавали ни на йоту в своей остроте, а потом уступили место мрачному, безнадежному отупению. Он уже ничего не ждал, ни на что не надеялся. Он устал страдать, устал бесконечно мучиться; ему хотелось полного, ненарушимого покоя, покоя могилы…
И не раз бывало так, что несчастный со страстью и вожделением посматривал на ряд пузырьков и порошков, заполнявших его потайной шкафчик, который он открывал по утрам, чтобы подновить старившегося «Шмидта». Ведь достаточно было протянуть руку, взять вот этот пузырек с зеленоватой жидкостью или вот тот с прозрачной; несколько капель — и прощай земля с ее обманчивыми надеждами, интригами и несправедливостями!
Но несмотря на апатию, где-то в дальнем уголке души таилась надежда, и каждый раз, когда предстояло отправиться к Шетарди, Столбин несколько подвинчивался… а вдруг?
Так прошли ноябрь, декабрь. Кончился старый год, наступил новый, 1741-й. Но ничего нового не принес он на первых порах, кругом была все та же тьма, все по-прежнему надежды не выходили из стадии бесформенного, хаотического роения.
Нечто подобное переживала и царевна Елизавета. В короткое время ей пришлось пережить уже не одно разочарование, и теперь она совершенно не знала, в какую сторону ей кинуться. Когда умерла императрица Анна, царевне Елизавете казалось, что народ дружно встанет за попранные права своей царевны. Но народ молчал, и кормило власти очутилось в руках немецкого проходимца Бирона.
Положение регента было шатко, и он начал недвусмысленно помышлять о разделении власти с царевной, а это вновь вдохнуло в нее надежды. Но тут на сцену выступила авантюра Миниха, и надежды приняли несколько иной оборот. Однако Миних оказался предателем, и теперь некуда было обратить чающие избавления взоры.
Елизавета Петровна понимала, что иностранные державы могли бы существенно изменить положение вещей; на их поддержке и основывала она сначала свои надежды. Но послы поставили такие требования, принять которые цесаревна не могла. И опять полная тьма обняла все ее надежды, и опять она не знала, откуда ждать избавления.
К тому же положение царевны и вообще-то было плохим. Она была родной теткой царствующего императора, первой принцессой крови, но получала от своих имений всего только 25 000 рублей в год и имела от казны всего только 50 000 рублей — всего, значит, семьдесят пять тысяч[55] рублей в год "на все про все" — на личные потребности, содержание двора, представительство! Да ведь даже Миних имел более этого, а про низверженного Бирона и говорить нечего: во времена власти его доходы превышали полтора миллиона рублей!
