– Вот те и фрязи!.. – насмешливо говорили москвитяне. – А то величаются: я ли, не я ли, Кузьма Сидор Иваныч!.. А птицу-то вот и не подымете, сопливые черти…
– Ну, ты тожа!.. – возражали другие, посправедливее. – Все же стрельницы-то они подняли, а не ты… Дай срок, и птицу поставят…
– А ты что больно за чужих-то встряешь? – озлобленно накидывались на них патриоты. – Коли взялся довести дело до конца, так и доводи. А то что же это будет: стрельница готова, а орла нетути? Порядки тожа!.. Чай, сколько им великий государь денег-то переплатил…
– Они, фрязи-то, все в кружало [36] да в правило [37] норовят, по порядку чтобы, а наши и на глазок смикитят…
Веревки продолжали дергаться, но ничего не выходило. Народ из себя просто выходил: так каждый вот словно и полез бы, чтобы все дело наладить!.. И вдруг Никешка решительно сбросил с себя полукафтанье и шапку.
– Пригляди маненько за одежиной… – бросил он Блохе и побежал в ворота. – А ну, пустите-ка, я к птиче слажу… – сказал он Фиораванти, которого он много раз уже видал на работе. – Я к этим делам привышнай…
Те забормотали что-то про себя: не годится дело…
– Да чего там!.. – засмеялся Никешка. – Древолаз я, говорю… Ни хрена не будет… Пусти-кась…
– Да пустите его… – крикнул фрязям с коня какой-то боярин, очень раздосадованный неудачей с орлом. – Не замай его, Ристотель…
Никешка сбросил лапти, наспех перекрестился, поплевал для пущей важности на руки и, схватившись за веревки, медлительно, неуклюже, как медведь, полез вверх, к закачавшемуся, точно испуганному, орлу. Белую рубаху Никешки весело надувал речной ветер, она пузырилась, и ярко краснели на солнце ее ластовицы. Вот древолаз поднялся уж в уровень со стеной зубчатой, и рев всего торга восторженно приветствовал его удаль.
– Ай да ластовицы!.. Молодчага… – кричали ему со всех сторон веселые голоса. – Ишь, орел-то как затрепыхался: наших завсегда опасайся!.. Только бы веревки выдержали…
– Хошь тебя повесь, и то выдержат…
Заржали весело…
Никешка медленно подбирался к птице. Рубаха его все пузырилась – и весело смеялись всей Москве красные ластовицы. Орел опять испуганно закрутился.
– А-а, не любишь?! – ржали по стене, по кровлям, на торгу. – То-то, брат!.. С нами валять дурака не моги никак…
Никешка схватился за птицу, все оглядел и, миновав орла, полез на самую маковку стрельницы. У москвитян дух захватило.
– Ах, штоп тебе!.. Ну и отчаянный народ бывает тожа… Ты гляди, что делат…
Никешка был уже у самой верхушки стрельницы. Глянул ненароком вниз, и сердце у него покатилось. Но он знал средствие: гляди вверх. Он передохнул и стал что-то налаживать с веревками вкруг верхушки, укрепился в веревках ногами сам и потянул птицу. Та не шла: тяжела. Он махнул вниз фрязям:
– Тяни!..
Фрязи не столько поняли – крик Никешки был на земле едва слышен, – сколько догадались, потянули веревки, и орел, дрыгая, пошел к маковке и остановился около Никешки. Он что-то покрутил над ним и опять махнул вниз:
– Давай!.. Легше, легше…
Орел заколебался. Никешка вошел в азарт и забыл о всякой опасности: точно сама земля Русская корявыми руками искала закрепить в небе свою силу и славу… Весенний ветер играл его русыми волосами…
– Давай!.. – крикнул он в пустоту. – Легше, мать вашу…
По сердитому взмаху руки угадали, в чем дело. Орел колебался, подымался чуть, опускался, опять подымался и вдруг, четко дрогнув, разом стал на свое место и широко распластал в сияющем небе свои острые золотые крылья…
Земля восторженно взревела. Москвитяне все смотрели именинниками. То, что стрельница была поднята фрязями, что орел изготовлен был их хитростью, об этом теперь никто и не думал – теперь важно было одно: красные ластовицы утерли-таки нос чертям заморским!
– Ай да парень!.. Молодца… – весело летали голоса. – А я, вот истинный Господь, думал, оборвется… Нет, шельма парень, мать его за ногу…
Никешка быстро поехал по веревке вниз, стал на землю, крепко перед фрязями высморкался, молодцевато шлепнул сопли о сухую землю и среди восторженного крика и смеха москвитян исчез в толпе… А от великого государя – он смотрел издали, как орла подымали, – уже бежали в толпу дети боярские:
– Где парень, что птицу на место поставил?.. Государь требует… Да не жмитесь вы, остолопы: от государя награда ему будет…
Но Никешку так и не нашли…
Весь день любовались москвитяне на золотую птицу, парившую в небе, и, всячески прикрашивая, рассказывали один другому о молодечестве какого-то мужичонки с красными ластовицами. Они чувствовали себя решительно именинниками. Попы у Фроловских ворот тоже ликовали и то и дело молодецки бились на кулачки по этому случаю. Пристава царские прямо из сил выбивались, унимая безобразников, но все было напрасно. Молодая сила Русской земли так и перла изо всех щелей…
Софья неустанно работала вокруг стареющего Ивана и потихоньку сумела не только повернуть его сердце в свою сторону, но и оговорить тех, кто работал против нее. В этом ей помогла больше всего Елена: Иван не нашел ничего у нее, кроме прежней гордости, а то и издевки. А Софья бубнила: зря казнили сторонников сына ее, Василия, – мало ли что молодежь иной раз под пьяную руку сгородит, зря утопили в реке баб-ворожей, – они только травок ей святых носили от всяких женских немощей… И все это работа дьяка Федора Курицына, князей Патрикеевых, князя Семена Ряполовского да других высокоумцев… И понемногу Ивану стало в самом деле казаться, что он поступил опрометчиво, что Василий на троне московском будет куда лучше: не говоря, что на нем лежит как бы отсвет величества императоров византийских, он является и представителем на Москве веры православной, вселенской, от Византии полученной… И верно, что много еще бояре высокоумничают. Ударить по их головам будет только полезно для дальнейшего закрепления единодержавия на Руси. Ежели для этого не постеснялся он уморить в заключении тяжком обоих братьев своих, так неужели же остановится он перед княжьем?.. И бояре, которые за Еленой да Дмитрием стоят, все новшеств каких-то хотят и в вере, и во всем строе государском, а к чему все эти перемены? Василий же, воспитанный матерью, поведет дело твердой рукой… А главное, ударить, да побольнее, по проклятой бабе этой, которая отравила ему всю жизнь и так обманула его. Он был теперь убежден, что Елена как-то там его обманула.
И вдруг Москва ахнула: великий князь Василий был из-под стражи освобожден!..
Был осенний вечер. Совсем уже старенькая Ненила, сгорбившись, брела домой от вечерен. Сзади нее раздалось вдруг четкое цоканье копыт. Пропуская всадника, она прижалась к стене, а он, вглядевшись в нее, вдруг натянул поводья.
– Никак, это ты, баушка? – проговорил он.
– Ах, батюшка князь!.. – низко поклонилась Ненила. – Признал старуху, соколик… Ну, как тебя Господь, княже, милует?
– Плохо, старая, милует… – усмехнулся князь Василий и, помолчав, решительно проговорил: – Сослужи мне, старая, последнюю службу, скажи: где княгиня твоя?
– Батюшка княже, да как же могу я ослушаться приказу ее? – подперла жалостно старуха кулачком свое морщинистое лицо. – Ведь перед богами божилась я ей, что…
– Бабка, смертный час мой близок… – немножко торжественно сказал князь. – Проститься с ней я хотел бы… Где она?
Ненилу пошатнуло.
– Господи, батюшка, да что ты это только молыл? – сложила на груди руки Ненила. – Посмотри, какой еще сокол ты… Что ты, княже!
– Старуха, времени терять неколи… – нетерпеливо сказал князь. – Великий государь опалился на многих из бояр, и не сегодня завтра снимут с нас на Москве-реке головы. И вот теперь, перед смертным часом, я и хочу ее увидеть в последний раз… Проститься… Говори: где она?
Ненила тихо заплакала.
– Для нее, касатки моей, я хошь в ад пойду… – проговорила она. – Здесь она, княже, по-прежнему в Вознесенском монастыре. Все к своим поближе быть ей хотелось… А может, и… к тебе…
– А как она?
– Все такая же, княже… – сморкалась старуха. – На той недельке ей тридцать семь уж минуло, а погляди, – ни в жисть не скажешь: все такая же из себя пригожая да умильная… И словно лучше даже – ровно вот святая, каких на стене в церквах пишут… И николи, николи не улыбнется, скорбная моя!..
– Так пойди к ней и скажи, что князь Василий-де перед смертным часом проститься с тобой хочет… Чтобы ничего она не опасалась… Другим ничего не говори – только ей одной… И скорее: нельзя терять мне и часа единого…
Крестясь и ахая, старая Ненила изо всех своих маленьких сил потрусила к недалекому Вознесенскому монастырю. Она все опасалась, что не дойдет. Ей казалось, что она видит страшный сон и сейчас вот она проснется и ничего этого не будет…
