– Мы от великого государя, княже… – сказал ему незнакомый голос. – Иди пока в хоромы…
В сенях, уже одетый, хмурый, бледный, под охраной приставов ждал его отец. Вокруг стон стоял от плача домашних. Его толстая княгиня с разметавшимися волосами из-под сбившейся набок кики ломала руки. Он с презрением посмотрел на нее: чего ломается? И вдруг с удивлением понял, что горе ее настоящее, и впервые в опаленном сердце его шевельнулась жалость к ней и что-то вроде укора совести. Почему был он так жесток к ней? В чем вина ее? В том, что не люба она ему? А он сделал ее счастливой? Ведь и ее жизнь с ним не была радостью… И впервые посмотрел он на нее теплыми глазами, но, верный себе, не сказал ни слова.
В свете восковых свечей и тусклых фонарей стражи началось последнее прощание. Княгиня – она вся распухла от слез – все целовала руки мужа и все их измочила слезами. Он украдкой, чтобы не видал никто, чуть погладил ее по голове. Она перехватила сердцем эту робкую ласку его и, точно насмерть в сердце раненная, повалилась на затоптанный стражами пол…
– Идем, батюшка… – сказал бледный князь Василий.
– Идем, сынок, идем… – вздохнув, сказал старик. – Правы мы были, что хотели связать маленько руки владыкам-то нашим, да теперь уже поздно, знать… Ну, идем, ребята, на последнюю службу великому государю…
И он решительно шагнул через порог во мрак осенней ночи…
Не успели князья и оглядеться в тюрьме при палатах государевых – в ней погибли оба брата великого государя, последние удельные князья, – как тяжелая, окованная железом дверь отворилась, на пороге ее встал бледный дьяк Бородатый и пропустил мимо себя могутного князя Семена Ряполовского. Увидев Патрикеевых, князь Семен кивнул своей тяжелой головой:
– Так… Все тут али и еще будут?..
– А это уж как великому государю заблагорассудится… – отвечал князь Иван. – Садись давай поближе к печке, теплее будет…
Дверь тяжело затворилась, и трое арестованных остались одни. Не говорилось: надо было привыкнуть. Князь Иван, пылкий, горько сожалел, что слишком много и долго они разговаривали, когда надо было действовать. Князь Семен повесил тяжелую красивую голову свою, с болью переживал еще раз страшное прощание с любимицей своей Машей, которую едва оторвали от него. Больно было ему, что он не только не торопился отдать ее замуж, а все нарочно оттягивал «кашу»: так не хотелось ему с ней расстаться! Князь Василий сидел закрыв глаза, и на сухом лице его было брезгливое выражение. Если бы он пришел домой на час какой раньше, он, может быть, и спасся бы с милой. Но то, что он почувствовал вдруг в саду, в шалаше, около нее, этот точно жгучий укус змеи в сердце, теперь говорило ему, что никакого особого счастья с ней и не было бы, что и это только один из миражей, за которыми бегают люди. И то, что она раньше принадлежала другому, было непереносно ему и обрекало его жадное сердце на одиночество, холодное и жестокое даже рядом с ней… Ах, и зачем так горька жизнь?!
Низкая тяжелая дверь опять отворилась, и, опираясь на посох, в темницу шагнул сам великий государь, а за ним сухой, с недобрым лицом и колючими глазами матери-грекини великий князь Василий, наследник. Он едва сдерживал свое торжество. Иван медленно обвел страшными глазами лица своих недругов, бывших друзей, и в особенности долго, как бы с радостью тайной – он не мог простить мятежелюбцу Елены, – остановился он на презрительно-спокойном лице князя Василия.
– Ну что? Добаламутились, высокоумцы?.. – сказал Иван. – Чем бы верой и правдой прямить своему государю, они баб лихих к нему на двор подсылают, а потом на других вину сваливают…
Заключенные князья усмехнулись. Семен Ряполовский выпрямился во весь свой величавый рост.
– Брось, великий государь, глумы-то творить: мы не на торгу… – сказал он. – И не робята мы, в кулючку-то с тобой играть. Тебе понадобилось сшибить несколько голов, которые повыше, – сшибай, но не клади на нас бесчестья. Умные люди все равно не поверят тебе, а на дураках да на крови ничего ты не построишь. Не кровью, а советом держится земля… А Патрикеевых да Ряполовских и тебе обесчестить не удастся…
Великий князь Василий насмешливо улыбнулся своими тонкими губами.
– Рано еще тебе смеяться, княже!.. – продолжал Семен. – В игру, которую вы с отцом затеяли, долго играть нельзя. Венчали в соборе на глазах у всех Дмитрия, потом, развенчав его, другого венчают. Ежели попы холопами вашими поделались, это их дело, а другим такие бирюльки в деле государском не больно любы… Вы уж и помазанием баловать стали…
– Ничего, попы отмолят… – презрительно бросил князь Василий Патрикеев.
И снова сухое лицо его приняло вид надменности, и опять проступило на нем свойственное ему выражение не то горечи, не то брезгливости…
Иван обернулся вполоборота к двери, где в сумраке прятался перепуганный дьяк Бородатый.
– Ну, вот что, дьяк… – сказал Иван не торопясь. – Присматривать за князьями будешь ты и головой мне за них отвечаешь… Понял?.. А я пока подумаю, что пожаловать им за верную службу.
Он огневыми глазами своими снова обежал лица заключенных и снова дольше задержал их на сухом лице князя Василия. Тот тоже не спускал своих стальных глаз с уже увядшего лица Ивана. И так долго стояли они, пока государь первым не отвел глаз от дерзкого пленника своего.
– Добро!.. – тряхнул он головой. – Идем, Василий…
И, опираясь на посох, он в сопровождении сына вышел из темницы…
Потянулись страшные дни: Иван умышленно мучил высокоумцев неизвестностью. Да и колебался: ему хотелось отрубить головы всем, но шаг был рискованный. Патрикеевы и Ряполовские – в самом деле Патрикеевы и Ряполовские. И после долгих колебаний решил: князя Семена казнить убиением, – он считал его тайной пружиной всему, – а Патрикеевых постричь в монахи: пущай князь Василий мучится, как его сударушка-то, Елена, в заточении погибает… И Москва ахнула, когда услышала новый раскат грома из Кремля, а потом стала судить, рядить и с нетерпением ждать дня казни.
И день этот пришел.
Чуть забрезжило непогожее, тяжелое осеннее утро, вся Москва высыпала на берега Москвы-реки. Ребятишки накатывали молодой лед. Знатоки объясняли всем, как и что… Толпа зябла, ужахалась, но, точно прикованная к снежным берегам, не уходила… И вот из опушенного снегом Кремля направилось на лед мрачное шествие. Князь Семен, исхудавший, бледный, со смертной свечой в руке, высоко нес свою могутную, красивую голову в поседевших кудрях и кланялся народу на обе стороны: «Простите, православные, ежели я кого из вас обидел…» Москвитяне были потрясены: они князя Семена уважали. И не в одном сердце тучей встала мысль: «Ах, негоже дело!.. Ежели таких людей она изводить будет, язва заморская, так на чем же земля стоять будет?..»
Страшное шествие медлительно спустилось на гладкий, чуть припорошенный снегом лед. Дюжий кат в красной рубахе поверх дырявого полушубка, по московскому обычаю, ломался, бахвалился, выставлял свое молодечество. Дьяки и стража окружили страшное место покоем. Князь Семен, остановившись, широко крестился на чуть видные в тумане главы кремлевских соборов. И хоромы свои, замирая сердцем, нашел. Ему помстилось, что в теремном оконце мелькнуло что-то белое, и страшная боль точно разодрала сердце на́полы… В последний раз широко перекрестился он и низко поклонился опять народу по обеим берегам реки:
– Ну, простите, православные…
Он тяжело опустился на колени и вытянул вперед могучую, уже голую шею – богатое ожерелье было сорвано палачом еще в темнице – и, творя путаную молитву, затаил дух. Острый, широкий топор взмыл вверх, резко опустился, и тяжелая, в седых кудрях голова покатилась по припорошенному снегом льду. И словно огонь опалил сердце москвитян.
– Стерьва, и больше никаких!.. – дрожащим голосом вымолвил какой-то старик торговый от Николы Мокрого. – Привезли ведьму на свою голову…
Все сделали вид, что не слыхали дерзкого, и, крестясь испуганно, разбредались по домам…
– Батюшки, родимые, кормильцы… – назойливо ныл Митька. – Убогенькому-то Христа ради…
Его давняя мечта – благодетелю нож в бок, а лебедушку белую в леса темные – давно рухнула, и потому пьяный он всегда теперь плакал, что нет и нет вот ему в жизни талану. Он с злобной радостью узнал об опале князя Василия, снова появился в Кремле и не давал никому проходу, а чуть что не по его, злой как черт, крыл прохожих самою неподобною лаею, но так как, будучи нищим, он находился под особым покровительством Христа, то его не трогали…
А в высоком терему осиротевших палат князя Семена, от всех запершись, без кровинки в лице сидела красавица Маша. В ней сразу рушилось все. Если такое на земле может быть, так все в ней ложь: и соборы эти златоглавые, и сказки небылые про Иисуса милосердного и про Мать Его, будто бы всем Заступницу, ложь и попы в одежде золотой, ложь и государь будто бы милостивый, ложь все…
