Ознакомительная версия.
— Где я? — хриплый вскрик вернул Державина из его мечтаний.
Прожора поднял голову с талерки и уставился на Державина.
— В капище дьявола! — бросил ему поэт. — В доме откупщика жестокосерда и богата... У горделивого временщика, который не ведает, что сбудется с ним завтра...
Кто весть, что рок готовит нам?
Быть может, что сии чертоги,
Назначении тобой царям,
Жестоки времена и строги
Во стойлы конски обратят.
За счастие поруки нету,
И чтоб твой Феб светил век свету,
Не бейся об заклад.
Так, так: — но примечай, как день,
Увы! ночь темна затмевает;
Луну скрывает облак тень;
Она растёт иль убывает:
С сумой не ссорься и тюрьмой.
Хоть днесь к звёздам ты высишь стены;
Но знай: ты прах одушевлённый
И скроешься землёй.
В своём послании Гарновскому поэт оказался пророком: в том же 1797-м году по подозрению в расхищении казённых денег Павел I повелел посадить его в крепость, а дом за долги продать с публичного торга.
В великолепных этих палатах помещены были конногвардейские конюшни.
Смотри, как в ясный день, как в буре,
Суворов твёрд, велик всегда!
Державин
середине 90-х годов Державин сделался как бы поэтическим биографом Суворова, воспевая его победы:
Пошёл, — и где тристаты злобы?
Чему коснулся, всё сразил.
Поля и грады — стали гробы;
Шагнул — и царство покорил!
Суворов отвечал ему стихами же. С комплиментами по поводу одержанных побед он не соглашался и в традиционно высокопарном стиле восхвалял мудрость и прозорливость Екатерины II. Возвеличивая её, он возвеличивал Русское государство, его могущество и славу, — приём, обычный в поэзии XVIII века:
Царица, севером владея,
Предписывает всем закон;
В деннице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон.
Она светила возжигает,
Она и меркнуть им велит;
Чрез громы гнев свой возвещает,
Чрез тихость благость всем явит.
Героев Росских мощны длани
Её веленья лишь творят...
Своё письмо от 21 декабря 1794-го года, откуда приведены эти стихи, полководец заканчивал искренними словами уважения к могучему таланту Державина: «Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут перед вами. Песни ваши как важностию предмета, равно и красотою искусства, возгремят в наипозднейших временах, пленяя сердце... душу... разум... Венчаю себя милостями вашего превосходительства; в триумфе моей к вам, милостивому государю моему, преданности, чистейшая моя к особе вашей дружба не исчезнет...»
В декабре 1795-го года, после взятия Варшавы, полководец с триумфом явился в Петербург. Поселившись по указанию императрицы в Таврическом дворце, он и там не изменял солдатским своим привычкам: спал на сене и окачивался по утрам ледяною невскою водой. Под впечатлением встречи с ним Державин написал:
Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем и меч его хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью положены у ног,
И доблести затмить лучи богатств не смеют, —
Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог,
Плоть Епиктеву прияв, преобразился,
Чтоб мужества пример, воздержности подать...
Обращение Державина, шире — поэзии второй половины XVIII века к образу Суворова имело свои глубокие причины. Суворов был явлением исключительным, уникальным во всей военной истории славного своими ратными победами столетия и в то же время — как бы итоговым. Великий полководец России, её первая шпага, он имел простую и чистую душу солдата, соединял энциклопедическую образованность с истинно народным, смекалистым умом и среди других блестящих отечественных военачальников являл собой идеал русского военного человека. Это о нём провиденциально писал Пётр I в своём «Уставе»: «Имя солдата просто содержит в себе всех людей, которые в войске суть, от вышняго генерала, даже до последнего мушкетёра...»
Дворянин, сын екатерининского вельможи, полный кавалер отечественных орденов, граф, князь, под конец жизни генералиссимус всех российских войск, он не только не стремился к тому, что давали все эти привилегии, но был им чужд и враждебен. Когда в фельдмаршальском мундире, увешанном бриллиантами стоимостью в несколько деревень, он справлял посреди солдат малую нужду или садился с артелью за кашу, — всё это не было позёрством. То, что у другого выглядело бы лишь капризами барина, воспринималось солдатами просто и естественно, ибо Суворов был для них «свой», «батюшка наш», «отец родной».
Недаром для Державина Суворов — былинный богатырь, бесконечно сильный той силой, которую ему дал народ. Как бы чувствуя эту связь, поэт черпает краски для его изображения в фольклоре, эпосе, русских сказках:
Ступит на горы, — горы трещат;
Ляжет на воды — воды кипят;
Граду коснётся, — град упадает;
Башни рукою за облак кидает;
Дрогнет Природа, бледнея пред ним;
Слабые трости щадятся лишь им.
Обращение к образу Суворова отражало давно намечавшийся поворот в одических стихах Державина. Вместе с умалением и даже полным уходом из его поэзии идеализированной Екатерины II выдвигаются великие полководцы и вожди — Суворов, Румянцев, Репнин, Алексей Орлов. А за их фигурами проступают могучие очертания главного героя державинской поэзии — «твёрдокаменного росса», «всего русского народа» (авторское примечание к оде «На взятие Измаила»).
Когда вскорости после вступления на престол нового императора Суворов подвергся опале и гонениям, Державин резко осудил эту несправедливость в своих стихах. В 1796-м году скончался знаменитый Румянцев; в 1797-м сослан в Кончанское Суворов[56]. Чьи подвиги теперь могут пробудить державинское вдохновение?
Петь Румянцева собрался,
Петь Суворова хотел;
Гром от лиры раздавался,
И со струн огонь летел;
Но завистливой судьбою
Задунайский кончил век;
А Рымникский скрылся тьмою,
Как неславный человек.
Но даже тогда, когда славный фельдмаршал прозябал в ссылке под унизительным полицейским надзором, Державин верил в Суворова, в его нравственную стойкость, в его военный гений. Обращаясь к Валериану Зубову, недавнему баловню судьбы, полки которого Павел повелел отозвать из Персии, даже не оповестив об этом его самого, поэт предлагает опальному вельможе пример для подражания:
Смотри, как в ясный день, как в буре,
Суворов твёрд, велик всегда!
Ступай за ним! —
Небес в лазуре
Ещё горит его звезда.
Пророчество Державина оправдалось: час Суворова пробил. Австрийские войска в Италии терпели непрестанные поражения от солдат и полководцев республиканской Франции. Получив письмо императора Франца с просьбою назначить Суворова главнокомандующим союзной армией, царь сказал своему любимцу Растопчину:
— Вот каковы русские — везде пригождаются...
В феврале 1799-го года Суворов явился из кончанской ссылки в Питербурх — исстрадавшийся, полуживой, но могучий духом, с твёрдою верой в свою победу над французами на италийских полях. Державин поспешил увидеть любимого полководца.
Фельдмаршал резво выбежал навстречу Державину на заснеженное крыльцо, одетый в белую рубаху с любимым нашейным крестом святой Анны под мягким отложным воротником.
— Помилуйте, Александр Васильевич, как бы вам не простыть! Ведь зима на дворе! — воскликнул поэт.
— И, братец! — целуя его в щёку, строго возразил Суворов. — Я привык на морозе водою окачиваться. И замечу: лучшее средство от ревматизма...
Как обычно, Суворов остановился у мужа своей племянницы Дмитрия Ивановича Хвостова, жившего на Крюковом канале, против Сенной площади. Кроме Державина, был приглашён первый член коллегии иностранных дел Фёдор Васильевич Растопчин[57], хитрый и ловкий царедворец, но человек с истинно русским сердцем.
Душистый щаный запах стоял в комнатах. Суворов вышел переодеться и явился к обеду в синем фельдмаршальском мундире с большим крестом святого Иоанна Иерусалимского, возложенным на него Павлом I. Подошёл к закусочному столу, выпил добрую чепаруху водки и заел редькой с постным маслицем, не переставая при этом чудить.
Ознакомительная версия.
