Ознакомительная версия.
– Куда же ты поедешь, друг мой? – спросил он.
– В Италию, – отвечал Глинка. – По моему соображению, нет более благоприятной по климату страны.
Начались приготовления к отъезду. Батюшка никак не хотел отпустить больного без надежного спутника. И тут Михаил Глинка заявил, что наиболее подходящим спутником мог бы быть для него петербургский певчий Иванов.
– К чему же тебе певчий? – удивился Иван Николаевич.
Разумеется, Глинка не стал объяснять батюшке, что певчий Иванов избран им как выдающийся русский певец, которому надо дать окончательную шлифовку; наоборот, он говорил о житейских способностях Иванова, которые обеспечат больному всякие удобства в путешествии.
Иван Николаевич собирался в Петербург. Ничего не стоило устроить заграничный отпуск для певчего, который поступал в услужение к дворянину, отправляющемуся в теплые края для исцеления болезни.
В Италию издавна ездили русские путешественники из тех, кто спешил за модой. Приехав в Рим и поглазев на римского папу или в крайнем случае на Колизей, путешественники ехали дальше и сладко нежились на берегу Неаполитанского залива. Тут дивились Везувию и шумной толпе беспечных лаццарони, ряженных в ветошь. Прохлаждались русские баре на лазоревых берегах и опять дивились: что за страна! Все поет! И небо, и море, и мирты, и апельсины, и каждый бродяга! Не страна, а капелла, не народ, а оперная труппа!
Не то, конечно, Россия. Нет в ней ни Везувия, ни апельсинов, ни лаццарони. Дворянин скучает на службе или разоряется в имении, – кому тут петь? Разве что ямщику, коли получит от господ на водку. Куда же ехать за музыкой? Конечно, в Италию.
В апреле 1830 года в Италию выехал русский путешественник из Новоспасского. В боковом кармане его дорожного сюртука лежал заграничный паспорт. В паспорте было прописано «По указу его величества государя императора Николая Павловича, самодержца всероссийского и прочая и прочая, объявляется через сие всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что показатель сего, отставной Михаил Иванов сын Глинка отправляется…»
При отъезжающем был, как полагается, и человек для услуг, и путь держал он по давнему маршруту: на Брест, Дрезден, Лейпциг и далее.
Мелькали перед путешественником станция за станцией. Спутник Михаила Глинки, обычно хмурый и неразговорчивый, теперь не мог наговориться.
– Помните, Михаил Иванович, я еще в Петербурге говорил: если бы податься в Италию! А теперь и вы с этим мечтанием согласились и меня облагодетельствовали. Натурально, без Италии нет ходу артисту.
Глинка не отвечал. По слабости здоровья, он ждал только очередной остановки. Там выходил, шатаясь, из экипажа, а в станционном помещении лежал пластом.
Николай Кузьмич Иванов пил чай, угощаясь из дорожных кульков, и, захлебываясь от восторга, мечтал об итальянской опере.
– А хотя бы и оперу взять, – отвечал Глинка. – Кто музыку слагает? Народ. А в опере народу – последнее место.
– Что же вы хотите? – обиделся Николай Кузьмич. – Мне, с моим голосом, да какого-нибудь лапотника петь? Зачем же мне тогда в страну бельканто, в Италию, ехать?
Но Глинка снова замыкался в себе. Под мерное покачивание экипажа так хорошо думалось о предстоящем. Пытливый ум путешественника обозревал дальние страны. Но чем ближе были последние рубежи родной земли, тем чаще возвращался он мыслями в отечество.
Весной 1830 года император Николай Первый посетил Москву. Начались приемы и балы. Дворянство с привычным воодушевлением выражало верноподданнические чувства. Простой народ толпился на улицах, глазея на царский выезд. Монарх благосклонно наблюдал мирные картины жизни древней столицы, осчастливленной его присутствием, а в часы досуга разбирал дорожный портфель, туго набитый секретными бумагами.
Среди этих бумаг внимание императора не раз привлекал последний доклад шефа жандармов. «Наблюдается усиленное беспокойство умов, – писал граф Бенкендорф. – Все крепостное сословие считает себя угнетенным и жаждет изменения своего положения… Обе столицы требуют столько же значительного, сколь и длительного надзора…»
Император скользнул глазами по листу и нахмурился: на этот раз верный Бенкендорф, кажется, хватил через край. Первопрестольная Москва не внушает опасений.
Но именно в этот же день августейшему гостю Москвы вздумалось посетить университетский пансион. Он нагрянул туда неожиданно и увидел отвратительную картину своеволия. Из всех воспитанников нашелся только один, который, завидя императора, ловко встал во фронт и зычно, по форме, ответил на приветствие его величества. Остальные пансионеры представляли жалкую толпу, видом подобную якобинцам.
Император не мог преодолеть отвращения и в гневе покинул рассадник крамолы. Теперь он и вовсе не хотел ехать в университет. Можно представить, что творится в этом вертепе умственного разврата, если там вместе с дворянами обучаются разночинцы, а может быть, вопреки строжайшему запрещению, даже смерды… Прав, как всегда прав, оказался верный слуга Бенкендорф!
Вернувшись во дворец, Николай продиктовал дежурному флигель-адъютанту повеление о закрытии университетского пансиона.
– Навсегда! – грозно заключил император. – Довольно им одного университета. Но терпим ли и этот хаос в благоустроенной империи? – Николай Павлович вопросительно взглянул на флигель-адъютанта.
Флигель-адъютант снова потянулся к бумаге, ожидая высочайшего повеления по университету, но император, тяжело отбивая шаг, молча ходил по кабинету. Казалось, он совсем забыл о флигель-адъютанте и все чаще поглядывал на часы.
– Его сиятельство граф Бенкендорф! – доложил камер-лакей, распахнув двери.
– Садись! – Николай милостиво протянул руку своему любимцу. В присутствии Бенкендорфа он всегда чувствовал себя успокоенным, но сегодня не мог удержаться от упрека. – Давно тебя жду, – закончил монарх, указывая на массивные часы.
Шеф жандармов действительно опоздал чуть ли не на пять минут и теперь рассыпался в извинениях:
– Постоянные заботы по охране священной особы вашего величества…
– Усилить наблюдение за университетскими, – перебил его Николай и, сам того не замечая, повторил фразу из бенкендорфовского доклада: – Требуется длительный и неослабный надзор.
Шеф жандармов выжидательно склонил лысую голову. Царь перебрал какие-то бумаги на письменном столе и вдруг удивил всеведущего графа неожиданным вопросом:
– Кстати, читал ли ты московский роман?
– Роман? – Рыжие брови Бенкендорфа недоуменно поднялись. – О каком именно романе вам угодно говорить, ваше величество?
Николай вынул из стола изящно переплетенную книгу с закладкой между страниц.
– «Юрий Милославский», – сказал он, – составит славу России. Но мы, – и в голосе императора послышался укор, – обращаем мало внимания на словесность, достойную поощрения. Назначаю аудиенцию сочинителю… – Император бегло просмотрел расписание приемов. – Назначаю аудиенцию на завтра. Оповестить и доставить господина Загоскина к полудню. Лично награжу его, в поучение прочим писакам. Ну, теперь слушаю тебя.
Шеф жандармов приступил к очередному докладу и внимательно наблюдал за венценосцем. Аудиенция, назначенная писателю для вручения монаршей награды, была новшеством неслыханным. Даже Фаддей Булгарин получал знаки монаршего благоволения не иначе, как через графа Бенкендорфа. «Черт их знает, этих сочинителей, – размышлял Бенкендорф, продолжая доклад. – Впрочем, за Загоскина можно быть спокойным: он принадлежит к лагерю коренных московских патриотов».
– А насчет университетских, ваше величество, – шеф жандармов возвысил голос и обстоятельно доложил полицейские известия, как нельзя более отвечавшие только что полученным от монарха указаниям.
Были ли известия, докладываемые царю, действительно получены от московской полиции или явились они плодом вдохновения искусного докладчика, осталось тайной. Но в том и заключалась сила шефа жандармов, что царь никогда не мог застать его врасплох. Николай слушал с живейшим вниманием. «Прав, всегда прав верный Бенкендорф», – думал он. А Бенкендорф, заключая доклад, снова вернулся к назначенной аудиенции:
– Монаршее благоволение, которым вашему величеству благоугодно осчастливить господина Загоскина, покажет всем благомыслящим, кого следует считать первым писателем России.
Император милостиво отпустил верного слугу; мысли шефа жандармов прояснились.
Его величество не зря сказал, что он окажет особую милость этому сочинителю, в поучение прочим писакам. Писаки немало огорчают монарха. Который уже год докучает ему со своей трагедией о царе Борисе шалопай Пушкин! Куда как хорошо щелкнуть его по носу Загоскиным!
В назначенный час Михаил Николаевич Загоскин, предварительно обласканный шефом жандармов, предстал перед царем.
Ознакомительная версия.
