Ознакомительная версия.
– Чьи там стихи, друг мой? – осведомился Иван Николаевич и, узнав историю романса, потребовал немедленного повторения.
Он слушал, задумавшись, порой поглядывая на сына, который аккомпанировал певице. Имя Мишеля соединялось с именем прославленного поэта. Удивительные дела творит химера-музыка!
А Глинка вынимал новые нотные листы, и Наташа пела «Не осенний мелкий дождичек…»
– Молодец, Наташенька! – хвалил ее брат. – Ты в самую глубь этой песни проникла. Думалось мне, с этой песней быстро вперед пойду, а, видишь, матушка, спасибо ей, едва живого вывезла меня из Петербурга… Куда этакому шагать? Но ты у меня, право, молодец!
Успехи Наташи были бы еще больше, если бы их вместе с Лизой не возили по гостям. Нельзя же сидеть взаперти девушкам-невестам! Тогда брат внимательно осматривал туалеты сестер и был опытным советчиком. Проказливая Машенька завистливо поглядывала на старших и вздыхала: ей еще долго ждать счастливого звания невесты…
Больной вовсе не чурался домашней жизни и делил все ее горести. Глинка часами сидел в детской у Николеньки. Никому не сострадал так музыкант, как этому пораженному глухотой ребенку. Даже во время приступов лихорадки, пока не мутилось сознание, Глинка постоянно о нем справлялся. Но начинался тяжелый бред, и тогда весь дом с надеждой ждал доктора из Ельни. Вильгельм Данилович придумывал новые снадобья, втайне дивясь выносливости пациента.
Сам Глинка перебрал все свои стычки с медициной и теперь решил твердо: только поездка в теплые края может вернуть ему силы.
Никто, будучи прикован к постели, не может стать Колумбом. В музыке тоже. Молодой музыкант не собирался теперь в Колумбы, как было в детстве. Он довольствовался собственным скромным именем. Но, изнуренный болезнью, может ли он создать сочинение, под которым не стыдно было бы поставить подпись: «Михаил Глинка»? А таким сочинением рано или поздно будет непременно опера!
Глинка пробовал было заговорить о путешествии с отцом.
– Помилуй! – перепугался Иван Николаевич. – Куда ты в этаком состоянии поедешь! Ведомо ли тебе, что зарубежные медики только шарлатанят и от шарлатанства кормятся?
Сведения о европейских медиках могли поступить к Ивану Николаевичу разве что из пятых рук. Однако он твердо стоял на своем.
– Я на медиков не надеюсь, – отвечал сын, – но верю, что могу получить исцеление от теплого климата.
Иван Николаевич имел и здесь возражения: разве помогли кавказские горячие воды? Глинка не счел нужным рассказывать батюшке о предположениях петербургских докторов насчет какой-то особенной злокачественной лихорадки. К батюшке при всяких обстоятельствах нужен особый подход. Проще было сговориться с Евгенией Андреевной. Обессиленный очередным припадком, он открыл ей план путешествия за границу – единственную и последнюю надежду на выздоровление.
– Знаю я, чего твой папенька боится, – ответила Евгения Андреевна. – Страшно ему, что оторвешься от родной земли, променяешь нас на заморские страны. И то сказать, мало ли видим ныне русских только по имени?
– Не бойтесь! – воскликнул Глинка. – Клянусь вам, ни немцем, ни французом, ни итальянцем не стану!
Он говорил о предназначении русского артиста и хотел многое рассказать матушке о том, как к этому шел и что сделал, но Евгения Андреевна, видя необыкновенное его волнение, немедля уложила сына и приказала ему молчать. Он покорился, принял лекарство, потом лежал смирно и думал. Как всегда, вернувшись в отчий дом, он проверял свои чаяния и свершения. Может быть, никогда не был он так близок к главному, как в эту печальную зиму. Мысли о русской музыке, о русском театре, о русской школе пения, романсовые пробы и весь опыт – все сводилось к одному: быть русской опере! Какая будет эта опера, он еще ясно не представлял, только знал, что, наверное, не будет она ни на один образец. Ни короли, ни герцоги, ни эллинский или римский герой, ни комические опекуны и нотариусы или ловкие слуги, ни романтические незнакомцы, ни коварные злодеи или страстные девы – никто из них не получит права на жизнь в той опере, которой надлежит родиться от размышлений над народными напевами.
Бывает так, что открывает чудеса человек в давно знакомом. Ему ли, Михаилу Глинке, не знать своих смоленских песен! А вот объехал человек разные края, послушал, как живут народы, понял, как творится на земле великое песенное содружество, и опять заново прислушивается к знакомым с колыбели песням.
Смоленские песни живут на рубежах. Здесь сходятся с россиянами славянские племена – и Белая Русь и Польша. Смоленская песня ни в чем от своего не отступила. Чем живет Волга или окские берега, тем и здесь дышит русская песня. А в общении с родичами-славянами приобретает новую жизнь, новые богатства.
Все, что наблюдал Глинка в своих странствиях, открылось теперь и дома.
Пользуясь положением больного, Глинка сзывал в барские покои новоспасских мужиков. Раньше и больному не сошла бы такая вольность. Но теперь каждый в доме живет своим. У матушки с батюшкой неутешное горе и деловые неудачи. У сестер-невест девичьи волнения. А молодая поросль шумит в детских, равнодушная ко всем печалям и заботам.
Когда новоспасский наследник сзывает в гости собственных холопов, некому ему перечить. Может быть, даже порадуются втайне родители: чем бы дитя ни тешилось, только бы вернулся Мишель к жизни.
Новоспасские пахари и прочие умельцы сидят в верхних покоях, а помещичий сын распивает с ними чаи. То мужики у него про столицу спросят, то он их выспрашивает. Стоек и горд русский человек и в подневольном своем житье. Стоек и горд мужицкой честью, и мыслей у него короб. Придет время – жизнь непременно перевернется.
Подобных разговоров с барами не ведут: ни к чему. Но какой же Михаил Иванович барин? Он давно свой.
Так и сидят за чаем невиданные в барском доме гости. Сидят без церемоний, за словом в карман не лезут, а когда разговорятся или размечтаются, тогда и табачный кисет кругом пойдет.
А Наташа, желая угодить любимому брату, непременно созовет девушек. У них к чаям привычки нет. Их потчует заботливый хозяин пряниками, орехами да подбивает на песни. Слушает песни Михаил Иванович и проверяет свои прежние думы. Все ли голоса вровень с жизнью идут, все ли с ней наперегонки бегут или есть и такие, которые назад глядят? Раньше думалось: все в песнях есть. А так ли? Может быть, надо с тобой, песня, далеко вперед идти, выводить тебя на новые дороги? И дороги те самими песнями указаны. А ведь в том и состоит предназначение артиста, чтобы, глядя в жизнь, творить будущее.
Но не успеет додумать своих мыслей музыкант, как гости расходятся, а он остается один, или опять набросится на него лихорадка. Глинка боролся с ней всеми средствами. Начал сочинять новый квартет, и дело быстро двигалось вперед, но когда огляделся, оказалось, что, помимо воли артиста, в звуках отразилось болезненное его состояние.
Но он продолжал борьбу. Пересмотрел свои романсы и послал издателю в Петербург две новые пьесы: «Ночь осеннюю», написанную на слова Корсака, и романс, посвященный памяти любимой сестры. В письме к издателю он писал:
«Я не премину доставить вам еще несколько пьес моего сочинения, и я вполне убежден, что вы добьетесь того, что они будут отпечатаны тщательно. Я этому придаю большое значение. По-моему, точность стоит большего, чем роскошь».
Начинающий артист давно познал суетность всякой роскоши в художестве и сознательно жертвовал ею во имя скупой точности. Только так и можно было воспроизвести в звуках действительность, а искусство, чуждое действительности, давно представлялось ему никчемным.
Зима оказалась щедрой и на стужи и на вьюги. По дорогам волки ходили стаями. В Новоспасском никто не бывал. Но артист-отшельник сохранил прочные связи с Петербургом. В начале 1830 года оттуда пришла весть о рождении «Литературной газеты».
В журналах пишут о народности. А промышленники пера пытаются отнять у народа не только будущее, но и прошлое. В Москве продают новый исторический роман «Юрий Милославский, или русские в 1612 году». Написал его Михаил Николаевич Загоскин, тот самый, который сочинил либретто для оперы «Пан Твардовский». Раньше тяготел автор к романтической чертовщине, теперь обратился к существенному. История, если оседлать этого строптивого коня, может обернуться для автора прямым барышом. Главное – повернуть историю куда надо.
Заглянул московский Вальтер Скотт в те тяжелые, смутные времена, когда Русь, борясь с польскими панами-захватчиками, решала вопрос: быть ей или не быть? И мечом начертала свой ответ: быть ей навечно.
Что же делали для этого, если поверить шустрому летописцу, русские в 1612 году?
Любуйтесь, читатели, молодым русским боярином Юрием Милославским!
Герой едет из Москвы. Московские бояре-перемёты только что продали русскую столицу польским панам. Изменники-корыстолюбцы знали, что делали, когда присягали польскому королевичу Владиславу, объявленному русским царем. Но вместе с ними присягнул королевичу и добродетельный Юрий Милославский, присягнул бескорыстно и добровольно, из-за одной любви к страждущей родине.
Ознакомительная версия.
