Пшонь должен был остолбенеть от удивления и возмущения, сделав это открытие, но как тут остолбенеешь, когда ты лежишь, задрав ноги, в гнезде из тракторного колеса на высоте не менее пятнадцати метров над землей?
Поэтому Пшонь прибег к занятию совершенно естественному для такого мерзкого человека: начал браниться, угрожать, вопить.
Именно этот крик и собрал вокруг столба с гнездом (и с Пшонем в гнезде, напомним) веселоярцев, которые сначала только слушали, а потом уже имели возможность и увидеть, а затем и подивиться неистовости Пшоня.
Ведь и в самом деле: зачем было поднимать шум? Ну положили тебя в гнездо, ну поспал и проспался, и что из этого? Лежи себе, как у тещи на перинах, и благодари судьбу, что над тобой солнце светит, а вокруг люди спокойные и доброжелательные. Вон греческий схимник Симеон полторы тысячи лет назад залез на столб в сорок локтей вышиной и простоял на нем целых сорок семь лет - и ни маковой росинки во рту, ни звука, никаких жалоб, никаких угроз. Или наш писатель двенадцатого столетия Кирилл Туровский добровольно залез на столб и просидел там до самой смерти - и тоже ничего. Или столпник Никита Переяславский, которого со столба ни сманить, ни стащить не смогли до тех пор, пока в 1186 году не убили, чтобы не раздражал людей своим глупым подвижничеством, разве не может он быть образцом выдержки и упорного спокойствия?
Но Пшонь не знал не только Гегеля, но и нашей истории. Что ему история и что он - истории? Единственное, что могло его объединять хотя бы в какой-то мере с давними-предавними столпниками, это разве лишь слово "столп", которое по-гречески читается: "стилитас", очень напоминая привычное нам слово "стилист". Слово это чаще всего применяется к писателям, к анонимкам Пшоня вряд ли оно применимо. Что же касается его ругани, доносившейся из гнезда, то она в самом деле могла бы войти во все учебники злодейской стилистики, и тут автор, к сожалению, умолкает, будучи не в состоянии привести хотя бы один пример из злословии Пшоня, памятуя, что над ним (автором) возвышается целый сонм литературно-критических скоромников.
Но автор, заботясь о своих будущих критиках, хочет прийти им на помощь если не в раскрытии словесных структур, которые извергал Пшонь, сидя в гнезде возле веселоярской чайной, то, по крайней мере, в деле классификации этого литературного персонажа. К какой разновидности литературных героев отнести Пшоня? К комическим? Но еще Гегель сказал: "Вообще невозможно внешне привязать насмешку к тому, что не имеет насмешки над самим собою..."
Пшонь никогда не знал, что такое смех, зубы он ощеривал только для угрозы, как тигр в клетке, если бы ему предложили не то что станцевать, а лишь посмотреть на шутливый народный танец, он немедленно состряпал бы анонимку о том, что танцовщицы непристойно подбрасывают ноги и двигают бедрами.
Тогда что же, может, это трагический герой? Но для этого Пшонь был существом слишком незначительным. Известно, что во всех классических трагедиях герои в конце концов пронзали себя мечами, шпагами, кинжалами и другим холодным оружием. Если бы кто-нибудь предложил Пшоню зарезаться (исходя из его полнейшей ненужности для жизни и для людей), он немедленно настрочил бы анонимку о том, что этим ножом резали селедку, поступающую в сельмаг с перебоями. Ну и так далее...
Поэтому Пшонь, подсознательно ощущая, что он не может быть героем ни трагическим, ни комическим, пробует быть зловещим, не учитывая того простого обстоятельства, что украинский народ на протяжении многих веков расправлялся со всем зловещим при помощи испытаннейшего оружия: смеха, хохота, презрения и забвения.
Пшонь торчал в гнезде, боялся пошевелиться, рычал и скрежетал:
- Безобразие!
А эхо в осеннем тумане над степью и над садами Веселоярска насмешливо повторяло: ...азия ...азия ...азия...
- Я вам покажу! - скрежетал зубами Пшонь.
...кажу-жу-жу! - издевалось над ним эхо.
- Вы у меня запрыгаете! - обещал он в лютом бессилии.
...гаете-гаете-гаете! - смеялось все вокруг.
Как видим, у автора не получилось стройной теории новейшей мификологии. От Адама до Пегаса, от поэтов до стилистов, смешалось грешное с праведным, перепуталось.
Понятие "рай" теперь не зависит ни от каких высших сил, и кому жить в этом раю, определяют тоже не высшие силы, а те, кто его построил.
Гриша Левенец не пошел смотреть на публичное осмеяние клеветника и анонимщика. Если бы он не занимал высокую выборную должность, то непременно оказался бы под тем гнездом на столбе и покричал бы новейшему "стилисту":
- Так что? По всему району поползли слухи и трудовые массы всколыхнулись и возмутились? А ну-ка всколыхнись в своем гнезде! Теперь тебе не помогут, как говорил наш великий философ Сковорода, никакие словесные вывертасы![15]
Гай-гай! Гриша, как ему ни хотелось оказаться сегодня среди веселоярцев и вдоволь посмеяться над пасквилянтом и клеветником Пшонем, вынужден был сидеть на своем служебном месте, успокаиваемый разве лишь многомудрой Ганной Афанасьевной, которая напоминала ему, что в истории еще и не такое бывало.
Нужно ли объяснять читателям, что дерзкий замысел водрузить Пшоня в искусственно сооруженное гнездо принадлежал именно Грише Левенцу и что именно он попросил об этом Давидку Самуся. Давидка, несмотря на свою занятость переименованием своей неверной Мирославы, мобилизовал братву, то есть своих знакомых электротехников, а уж те, как говорится, воплотили идею в жизнь.
Собственно говоря, Гриша, хотя и не присутствовал на месте происшествия, держал руку на пульсе, он отрежиссировал все события, сделал это незаметно, но точно и, так сказать, изысканно.
Когда под столбом, на котором сидел Пшонь, собрались все веселоярцы, которые могли в тот момент собраться там, и когда Пшоневы проклятья, угрозы и выкрики достигли, как выражаются астрономы, апогея, внезапно, будто древнегреческий бог, из машины появился участковый милиционер Белоцерковец, свистнул (к сожалению, не в роговой, по которому так тужит дед Утюжок, а в металлический свисток) и объявил:
- Сквернословить воспрещается!
А следом за этим прибыла машина электротехников, той братвы, о которой говорил Давидка Самусь Левенцу, подъехала под столб, раз-два - и железное гнездо поползло вверх к тому искусственно созданному веселоярскими механизаторами (для аистов, для аистов, для защиты природы!) гнезду, где неистовствовал Пшонь.
А снизу подавали голоса веселоярцы, которые уже (слухи разносятся без крыльев!) знали, что за цаца этот Пшонь и сколько бед накликал он на их село.
- Гей-гей! - покрикивали веселоярцы.
- Держись за небо, а то упадешь!
- Не кричи, а то лопнешь!
- Не будет от тебя ни слуха ни духа!
Пшонь неистовствовал, а людям внизу становилось еще веселее. Он пугал, а им было не страшно. Он угрожал, а им было смешно. Он пузырился, а веселоярцам было противно на него смотреть. Он ругался, как древний грек перед своими рабами.
За рулем машины с механическим гнездом сидел Давидка Самусь. Привез эту чуму в Веселоярск, теперь вывози ее отсюда. Он осторожненько причалил к насесту Пшоня, слегка потряс резиновое колесо, в котором торчал анонимщик, словно бы приглашая: слазь!
Пшонь взглянул вниз, протянул длинную ногу к верхней металлической скобе, чтобы попытаться слезть вниз, но скобу Давидка предусмотрительно намылил, и нога Пшоня беспомощно задергалась в воздухе.
- Безобразие! - взвизгнул Пшонь. - Где руководство? Я требую на переговоры!
- Цепляйся за мое гнездо - и айда! - крикнул Давидка. - Какие тебе еще переговоры!
- Выметайся отсюда! - поддержали Давидку веселоярцы.
- Чтобы и духу не было!
- Улепетывай!
Давидка дернул машину, и Пшонь, испугавшись, что так и останется на своем столбе для осмеяния веселоярцев, поскорее уцепился за металлическое гнездо, присел в нем и словно бы затих на какое-то время, но, заметив, что его увозят прочь из села, снова начал кричать.
От чайной до Шпилей, за которыми, собственно, заканчивался Веселоярск, скрываясь с глаз, было около двух километров. Давидка вез Пшоня эти два километра медленно, будто на похоронах, и всю дорогу Пшонь разъяренно кричал, брыкался, визжал, проклинал, скрежетал зубами, подскакивал, брызгал слюной.
Наконец он понял, что возврата уже не будет, и решил вспомнить о своих правах на личную собственность.
- Где мои вещи? - закричал он.
- В кузове твои вещи, - спокойно сообщил из кабины Давидка, лихо орудуя рулем.
- А моя панамка?
- Вот и твоя панамка! - И Давидка подбросил панамку Пшоня, проследив, чтобы она тоже упала в кузов.
Вот так и произошло изгнание из рая человека негодного и враждебного, и был он, как писали когда-то наши летописцы, "ужасен и трепетен", но нам это теперь уже все равно...
