Через несколько шагов мои колени воткнулись во что-то мягкое, вроде ковра или перины, и я чуть не растянулся на полу. За дверью обнаружился узкий коридор, ведущий на террасу, где стояла Афифе.
Хотя звуки орудий стихли, а залпы стали намного реже, она, видимо, настолько погрузилась в свои мысли, что не заметила, как я подошел к открытой двери.
Балкон был шире, чем иная гостиная в современной квартире. Она стояла на его дальнем краю, там, где сходились поручни перил, засунув руки под мышки. Такую позу Афифе принимала всегда, стоило ей задуматься и уйти в себя.
Чувствуя, что мое внезапное появление напугает ее больше, чем звуки падающих снарядов, я окликнул женщину издалека. Она, ничуть не удивившись, обернулась.
Прогнившая, полуразрушенная кровля, некогда оцинкованная, странно потрескивала под ногами.
Афифе указала на перила:
— Не подходите близко и не трогайте, они рассыпаются на глазах.
Мне не хотелось, чтобы мое поведение было истолковано превратно, поэтому я ответил:
— Мама волнуется, Афифе-ханым. Она ждет вас в подвале, подняла страшный шум. Я пришел за вами.
Она не ответила, а только улыбнулась.
— Как вы не боитесь здесь находиться... Ведь это совсем не безопасное место. Сюда вполне может залететь шальной осколок.
Она снова улыбнулась:
— Может быть, Мурат-бей...
— Ну как? Вам удалось увидеть эти бомбардировщики?
— Был какой-то звук, но я не уверена...
— Вероятно, опасность миновала... Они, скорее всего, уже далеко и...
Мне не удалось закончить.
В ушах загрохотало так, как будто снаряд взорвался прямо под боком. За первым взрывом последовало еще несколько. Удар был настолько сильным, что затряслась крыша над нашими головами, а на оцинкованную кровлю что-то посыпалось.
— Не бойтесь, — сказал я. — Брат говорил, что неподалеку будут сброшены бомбы. Наверное, это они... Впрочем, давайте спустимся вниз, а то мама совсем разбушуется из-за моего исчезновения.
— Как хотите, — ответила Афифе, входя в дом. Я шел за ней следом, а рокот снарядов все усиливался...
— Настоящая ночь огня, Афифе-ханым, — заметил я.
Она резко обернулась:
— Вы правы. Это ночь огня.
Вновь отвернувшись, она зашагала дальше, к лестнице, но через пару шагов ее ноги запутались в ковре или перине, на которую я налетел по пути наверх. Афифе споткнулась и чуть не упала. К счастью, расстояние между нами было ничтожным, поэтому я успел подхватить ее под руки. Вот только теперь уже мы оба потеряли равновесие и упали на преграду.
Я сразу же вскочил:
— Надеюсь, все в порядке, Афифе-ханым? — Я не мог удержаться от смеха.
Но она не ответила и даже не пошевелилась.
— Что с вами? — спросил я.
Вновь никакого ответа.
— Надеюсь, вы не ушиблись?
Я нагнулся, чтобы задать последний вопрос, и внезапно почувствовал ее руки в своих ладонях. Они пылали огнем, а я не мог заставить себя отпустить ее. Медленно опускаясь рядом, я чувствовал, как мы касаемся друг друга плечами. Вскоре я осознал, что она прижалась щекой к моей щеке и теперь лежит в моих объятиях. Горячие пальцы Женщины подрагивали в моих руках.
В голове мелькнула мысль: «Ты столько лет безумно желал Афифе, а теперь она лежит у тебя на груди...»
В темноте я совершенно не видел ее лица, да и вообще ничего не видел. Только в памяти проносились картинки прошлого: полупрозрачный профиль у окна, освещенный солнечным светом, тень от вуали на ее щеке, когда мы встречались на улице, лик, словно источающий собственный свет в полумраке. Я не в силах был контролировать развитие событий. С каждой секундой она льнула ко мне все больше, устраивалась у меня на коленях, прижималась грудью к моей груди.
Теперь никакая сила, никакая мысль или преграда не смогла бы разделить нас. Она вверила себя моей воле, не произнеся ни единого слова. Лишь в последнее мгновение я почувствовал, что она инстинктивно, совсем слабо пытается сопротивляться. Вот и все...
Даже придя в себя, я не мог совладать с растерянностью. Иначе я не оставил бы ее одну на чердаке.
Афифе больше не хотела меня видеть, она плакала и, закрывая лицо руками, умоляла:
— Уходите, прошу вас!
Вместе с тем через некоторое время я обнаружил ее в нижней столовой, в компании всех своих домочадцев, покинувших подвал. Страх уступил место радости и веселью, но все по-прежнему были взволнованы. Никто не собирался ложиться спать, даже младшие дети.
Тяжесть в желудке и суета окончательно разбудили моего старшего брата, которому удалось неплохо вздремнуть в подвале. Он требовал кофе, так как после ужина не имел возможности его выпить, и по-военному четко объяснял домочадцам, что потенциальная опасность подобных налетов основывается на теории вероятности.
Никто не обращал внимания на Афифе, не видел, как она подавлена. Только мама заметила, что лицо женщины после тщательного умывания покрылось красными пятнами, а волосы блестят.
Глядя прямо перед собой, Афифе вполголоса что-то рассказывала.
— Ах, деточка, значит, ты плакала от страха! — воскликнула мать, поглаживая Афифе по голове, и попыталась притянуть ее к себе, чтобы расцеловать. Женщина отстранилась, при этом теперь ее протест был гораздо активнее, чем до этого наверху. Но через некоторое время она медленно опустила голову на колени матери и затихла.
К брату с каждой минутой возвращалось веселое расположение духа. Он начал рассказывать о битве при Чанаккале, поэтому на маму и Афифе никто не обращал внимания.
Я сидел у окна, поигрывая кистями тяжелых занавесок из хереке[63], и старался привести мысли в порядок. Сначала я попытался при помощи циничных заумных суждений прогнать неловкость, воцарившуюся в моей душе. Я говорил себе: «Многие годы мы страстно желали этого. Незачем видеть в произошедшем трагедию, ведь я не безмозглый школьник. В конце концов, Афифе свободная женщина. Она никому ничего не должна. Эта неожиданность, возможно, или нет, даже совершенно точно, изменит ее жизнь к лучшему. Может быть, ее консервативные суждения и чувства слегка пострадали. Но она привыкнет и даже станет относиться к своей любви спокойнее, с чувством глубокого удовлетворения. И потом, не стоит забывать, что в эту ночь мы достигли одной из вершин нашего чувства, познали блаженство, обладая друг другом. Но высшее наслаждение казалось таковым только из-за его недосягаемости. Теперь мы на собственном опыте убедились, что в нем нет ничего исключительного. Мы добились желаемого, но не вознеслись на седьмое небо от счастья. Добродетель преподнесла урок не только ей, но и мне, наставляя нас обоих на путь истинный».
Неплохое открытие. Но, увы, эта ночь не оправдала надежд, так как не успокоила ни разум, ни душу. Годами я вращался в обществе политиков, карьеристов всех сортов, аферистов, богачей, наживших состояние благодаря войне, женщин высшего общества, потерявших свой мистический лоск, кокоток. В результате я создал собственную поверхностную философию, но сейчас мои доктрины трещали по швам. В школьных хрестоматиях написано, что к провинившимся детям взывает совесть, которая шепчет им на ухо: «Ты поступил дурно, ты поступил дурно!» В тот момент она взывала и ко мне...
Между тем волнение в гостиной улеглось, но никто пока не хотел спать. Брат расположился под керосинкой, которая уже начала коптить, и продолжил рассказывать истории о войне собравшимся вокруг женщинам и детям. Я по-прежнему сидел у окна, жевал потухшую сигарету и делал вид, что заинтересован происходящим снаружи. На самом деле я не отрывал глаз от них. То есть от матери и Афифе.
Каким-то образом мама почувствовала боль Афифе. Она то и дело склонялась над женщиной, гладила ее волосы, лоб и подбородок, говорила о чем-то, напоминая старшую сестру бедняжки. Наверное, подбирала слова утешения. Афифе выглядела куда менее напряженной, чем раньше. Она то и дело клала голову на плечо или на колени матери.
Вдруг я услышал, как с ее губ слетели слова «постоянство натуры». Скорее всего, воображение подшутило надо мной. «Постоянство» — может быть, но «натура»? Не существовало даже одного шанса на миллиард, что это слово ей знакомо, что она объединит его со словом «постоянство», воспроизведя таким образом любимое выражение Селим-бея.
Грезы наяву могли стать предвестниками приступа, поэтому я поднес руку к виску, а затем пощупал пульс.
Я использовал логику и рассуждения, чтобы сгладить свою вину, — вот в чем крылась ошибка. Никакая логика не способна убедить меня, что в эту ночь я не сделал ничего плохого, ей не под силу побороть отвращение, которое я испытывал к себе и произошедшему.
Несомненно, убожество сцены и декораций сыграло свою роль. Я овладел дочерью Склаваки на ветхом чердаке, сотрясающемся под грохот падающих снарядов, среди пыли и паутины, которая сыпалась с потолка. Если бы это произошло в другом помещении, более соответствующем духу наших фантазий и бессмысленных страхов, случившееся не казалось бы мне таким постыдным.
