— Нет, — прошептала я. — Только не это!
Словно улавливая мое настроение и приспосабливаясь к нему, моя мать, своим обычным торопливым почерком, сообщила мне последние новости из дому.
«Судя по всему, браки сейчас так и носятся в воздухе. Бедняжечке Йемене вскружил голову некий холостяк средних лет, из числа любителей изящных искусств, и похоже на то, что она готовится расстаться с ролью безутешной вдовушки из Усадьбы трех ветров. (Ходят слухи, что она собирается продать ее — что сказал бы Фаний в таком случае?) Мика по-прежнему занимается живописью и, подобно тебе, стала буквально притягивать модные заказы. Крошка Аттида выросла в очень симпатичную, представительную шестнадцатилетнюю девушку; в ней и следа нет прежней стеснительности, и, прямо скажем, я рада подтвердить, что она не считает себя обязанной заливаться краской или хихикать, когда к ней обращается лицо противоположного пола. Как отнесутся они к своему будущему отчиму, я не могу себе представить. Такая перемена после Фания, и в любом случае они обречены страшно ревновать — все отчимы заранее кажутся своим приемным детям ужасными чудовищами».
Я замерла на мгновение, не выпуская письма из рук. Сколько же времени прошло с тех пор, когда я в последний раз вспоминала об Аттиде? Было ли причиной внезапно нахлынувшей тоски ее отсутствие или мысль о возможной продаже Усадьбы трех ветров? Еще одно воспоминание о детстве исчезает, еще одна опора, которую дарили мне детские годы, будет разрушена! Точно так же, как дедушка Фания, я и подумать не могла, что с Усадьбой трех ветров возможно расставанье навсегда.
«Твоя двоюродная сестрица Мегара и двоюродный брат Агенор с любовью посылают тебе привет. Похоже на то, что они хотя бы отказались от мысли скоропалительно связать себя брачными узами. Гермий был очень угрюм и замкнут — это на него так не похоже! — но в Казначействе довольны его работой, что радует мне душу: стоило больших закулисных усилий, чтобы его взяли на службу. Ларих еще очень юн для брака — но, увы, не для роли Ганимеда[114] — он получил почетную должность виночерпия на пиршествах и приемах в городском Совете; как мне рассказывала тетушка Елена, подвыпившие советники и заезжие послы рады ущипнуть его за мягкое место, когда он подносит им вино. Он сделался очаровательнейшим мальчиком, вроде Аполлона-отрока.
Боюсь, мне придется высказать нечто нелицеприятное о Хараксе. Конечно, не должна же я быть немилосердной — в конце концов, он — мой сын, и, когда я наблюдаю за ним в эти дни (кстати, для своего возраста он успел изрядно поправиться!), мне постоянно приходится напоминать себе об этом. Конечно, он пренеприятная личность, но он доказал свою зрелость с тех пор, как достиг совершеннолетия, взяв в руки все, что осталось от имения семьи. У него явно есть деловая жилка — что хоть и не придает ему привлекательности, но по крайней мере нельзя отрицать полезности этого качества.
Теперь он тоже хочет взять себе жену. Он выбрал в невесты не кого-нибудь, а младшую сестру Горго Ирану — конопатую, бесцветную, ничуть не похорошевшую с тех пор, как она окончила школьные занятия. Поначалу я подумала (как оказалось, несправедливо), что они привязались друг к другу только потому, что никто другой не обратил бы внимания ни на одного из них. Но затем мне открылось, что Харакс тоскует по девушке уже давно, а главное, что ее дедушка — непонятно, какая муха укусила его в этот миг, — отписал ей три четверти своего имения, если она выйдет замуж до двадцати пяти лет, иначе завещание отойдет ее родителям. Неудивительно, что Драконт и Ксанта столько лет держали это в строжайшем секрете! И как типично для Харакса, что он разнюхал про это: у него нюх на деньги, как у свиньи на трюфели.
Жаль, конечно, что мы не можем перемолвиться словцом! У нас было бы столько сказать друг другу! До свидания, Сафо».
После моего имени она написала еще что-то, но затем стерла: как я ни старалась, мне не удалось разобрать стертые слова. Какую случайно сорвавшуюся с пера фразу заметил-таки ее бдительный глаз? Я и сейчас иногда вглядываюсь в этот частокол мелких букв на пожелтевшем листе папируса, пытаясь разгадать хранимую им тайну, хоть одно ласковое слово, которое я — за столько лет — так ни разу и не услышала от матери. А может, это и хорошо, что последняя фраза осталась непрочитанной. По крайней мере я могу испытывать наслаждение от сохраняющейся крохотной, неугасимой искорки надежды.
Я по-прежнему размышляла над этими письмами, когда три дня спустя меня настигла краткая, безжалостная весть от Мегары, отправленная на быстроходном курьерском судне за большую плату. Я узнала, что моя мать умерла от внутреннего кровоизлияния всего через десять дней после того, как Церцил покинул Митилену.
Если бы моя двоюродная сестрица этим и ограничилась, я, возможно, перенесла бы этот удар. Но Мегара — единственный раз в жизни — явила вспышку упрямой страсти и ревности, глубоко залегавшей под ее бескорыстным, преданным сердцем. Она приложила отчет врача, который пользовал мою мать во время ее последней болезни. Это было с ее стороны беспричинной жестокостью. Уж могла бы она похоронить правду с телом матери, оставив мне хотя бы толику иллюзии.
Но отчет — вот он, и я прочла его; он по-прежнему хранится среди моих бумаг. Написан холодным, грубым языком, столь любимым в медицинском мире. Врач-египтянин — со страстью, с какой, возможно, только прорицатель гадает на внутренностях животного, — сообщил, что в течение нескольких последних лет моя мать страдала от прогрессирующего, неизлечимого рака матки. Эта болезнь, добавил он с профессиональной бесчувственностью, в своих финальных стадиях ведет, помимо всего прочего, к страстной, неутолимой жажде половой жизни.
Вот так. Я прочитала эти слова, излила весь ужас дневным лучам. Руки мои дрожат. Когда я трогаю лоб, чувствую, как он холоден и влажен. Тень повисла между мной и солнцем. Я — дочь своей матери!
Я уже говорила, что не верю, будто моя мать могла вести распутный образ жизни. Я и поныне держусь тех же убеждений. В ее письмах — ни слова, ни намека. А ведь так просто — слишком просто — сложить эти разрозненные фрагменты свидетельств и выткать из них убедительное доказательство. Я не буду, я не должна делать это!
Почему Талия так странно поглядела на меня сегодня? У меня нет посетителей: мои друзья — даже Мега и Агенор — избегают меня как зачумленной. А может быть — считайте, как хотите — так оно и есть. Я сижу в тишине дома и пишу. Шепчутся воспоминания, в дальних углах, куда не достигает свет от ночника, кружат ночные страхи вокруг моего одиночества, на которое я сама же себя и обрекла, и некий зверь лесной подбирается к огню, зажженному мной, чтобы не подпустить его.
— Сафо, что тебе хочется? — нежно спросил Церцил.
Я сижу, одетая в траур, который ношу еще со времени
смерти Хлои: все то же черное шелковое одеяние, все то же тяжелое покрывало. Пальцами правой руки верчу кольцо в виде переплетающихся змей на безымянном пальце левой; верчу опять и опять. Я сказала безразличным, скучным голосом малолетнего ребенка, который повторяет некое волшебное заклинание, которому научила его няня:
— Я хочу домой. Я хочу домой.
Он поглядел на меня, и от сострадания черты его лица стали резче.
— Может быть, это удастся. Но я не могу обещать.
— Ты имеешь в виду…
— Да. Но это потребует времени и, возможно, известной жертвы от тебя.
— Жертвы?
Он сказал, подбирая слова:
— Я могу только догадываться, какие и чьи личные мотивы сыграли свою роль в твоей судьбе. Но я подозреваю, что некоторые люди допустили серьезные ошибки при суждении, а иные могли изменить свое мнение за то время, пока ты отсутствовала. Но, как бы там ни было, скажу тебе прямо: сомневаюсь, что, пока жив Мир-сил, тебе или кому-нибудь из твоих товарищей по несчастью будет позволено вернуться в Митилену на правах полноценных граждан.
Я подняла на него глаза, в которых совсем не осталось надежды.
— Не могу сказать, — продолжил он, — повлияет ли на положение вещей смерть твоей матери. Я даже склонен считать, что нет.
На мгновение наши глаза встретились; затем он снова перевел взгляд на обрамленный колоннами кусок безоблачного летнего неба.
— С другой стороны, — сказал он, — я обладаю кое-каким личным влиянием и в Коринфе, и в Митилене. Если бы я, — в его голосе звучала лишь тень сомнения, — мог поручиться за твое поведение, быть твоим поручителем во всех смыслах, то, я думаю, твое возвращение можно было бы устроить.
Последовало продолжительное молчание. «Зачем мне спорить или колебаться? — беззвучно спрашивала я саму себя. — Это неизбежно. Неизбежно с первого мгновения нашей встречи. Не знаю, люблю ли я этого человека и способна ли вообще полюбить его. Но я ему доверяю. Это уже кое-что. И теперь, вот здесь, я нуждаюсь в нем. Возможно, он способен дать мне то, что для меня столь же драгоценно, как живое дыхание: благополучное возвращение домой, о котором я молилась так часто и безнадежно.
