Пусть так, но с чего бы мне задумываться о смерти теперь? Я чувствую себя куда менее напряженно и куда более радостно, чем прежде. Я отнюдь не считаю, что у меня рак матки, как я была драматически убеждена еще совсем недавно, — представляете, какой был бы ироничный поворот судьбы, но врачи убедили меня, что бояться мне нечего. Никаких признаков страшной болезни, которой я болела пять лет назад, с ночными испаринами и кровоизлияниями, с провалами в глубокое отчаяние, апатией и полным истощением.
Вспоминаю, как меня пытался утешить веселый врач, когда я лежала в постели до того ослабевшая, что была не в силах даже пошевелиться: «Успокойся, Сафо, такое нередко бывает у людей твоего возраста, бояться нечего». Слезы скатывались по моим щекам; возможно, это были слезы смеха, кто мог бы тогда сказать? Улыбающееся, веселое лицо врача. Опустошающие слова, прозвучавшие как судебный приговор. Мне показалось, что мир отстранился от меня, провалившись в бесконечную темную пещеру.
Но теперь, пять лет спустя, я чувствую себя живой и радостной. Огонь проносится по всем моим жилам, я поглощена жизнью, радуюсь ей! Сегодня, в эти мгновения, я по-прежнему имею возможность надеяться.
Порой, вспоминая о тех или иных щекотливых ситуациях или даже мыслях, проще всего сделать вид, что ты ничего о том не помнишь, — и таким образом обмануть себя удается так же ловко, как и других. Ни детство мое не было таким уж безвинным, ни взрослая моя жизнь
не была столь утонченной и изысканной, как я пыталась убедить читателя в своих записках. Но кому из нас — и для этого наверняка были серьезные поводы — не приходилось скрывать от остального мира какие-нибудь свои мысли и поступки? То-то. И все-таки мне пора положить конец самооправданиям.
Что правда, то правда — Хлоя была моей первой возлюбленной в самом подлинном, физическом смысле. Но и прежде, когда я в течение многих лет общалась с Андромедой (а также и с другими девушками, по большей части остававшимися в полном неведении относительно моих чувств, но в первую очередь — с Андромедой), меня охватывала пылающая страсть, которая (впрочем, не буду на этом особенно настаивать) была чем-то иным, отличным от обыкновенного плотского желания. Теперь, по прошествии стольких лет, я поняла, что была долго и глубоко влюблена в Андромеду, но в то время не желала признать за этим чувством физическое измерение — вот, наверное, почему меня так раздражали иные скользкие намеки и колкости Алкея.
Кому не суждено вкусить восторга поэтического вдохновения, тому легко забыть, в сколь огромной степени эмоциональная жизнь поэта управляется воображением. Для поэта мир, созданный в его воображении, подчас более осязаем и реален, нежели мир, данный всем нам в ощущениях. Поэт волен скользить от одного мира к другому, пока существующая между ними четкая грань наконец не сотрется. Из бушевавших во мне страстей выковалось чистое, словно серебро, незамутненное, словно хрусталь, искусство поклонения — я обладаю даром устремляться в своем творческом воображении к возлюбленному лику или телу и достигать утоления страсти, не нарушая хрупкого равновесия неведения, управлявшего моими сознательными импульсами. Я пылала, и все-таки пламя было сдержанным, приглушенным. По мере того как я подрастала, опасная граница между желанием и знанием неизбежно стиралась. Это было время кошмара, балансирования между знанием и незнанием, когда, проснувшись, я намеренно закрывала глаза на то, что мой рассудок понимал, но отказывался принять. Теперь нетрудно догадаться, что это скрытое, еще неведомое желание и было тем, что оказало мгновенное и опустошающее воздействие на Хлою.
Что же касается моего поведения по отношению к Питтаку, то здесь я и не пытаюсь найти подобного оправдания. Все это мной было проделано сознательно и именно из чистого похотливого любопытства. В своих записках я, конечно, пишу о его пьяной попытке нападения. Да, этот старый буян действительно предпринял такую попытку. Правда и то, что я в панике оттолкнула его. Ну а о чем я по вполне понятным соображениям предпочла умолчать, так это о том, что я сама спровоцировала его.
Мне было скучно. У меня была жуткая ссора с матерью. И мое воображение, которое никогда не медлит в этом отношении, не ленилось и тогда, когда он находился над моей головой, в комнате тетушки Елены. К тому времени, когда он спустился вниз, я убедила себя, что была готова ко всему, — но я заблуждалась. Если я, стоявшая в тот весенний полуденный час у лежанки, и не была притворно застенчивой искательницей чувств (каким, однако, льстивым может быть собственное воображение), то уж тем более я не была невинным напуганным дитятей. Оглядываясь назад, я думаю, что вполне заслужила тот крутой урок, который получила. По крайней мере, он убедил меня в том, что я вовсе не такая взрослая, какой себя воображала. Что касается Питтака, то случай с ним показал, что при определенных обстоятельствах я могу вызвать к себе великую снисходительность. Попробуй я эти штучки с Мирсилом или даже с Деиноменом (этому-то хватило одной случайной встречи, чтобы составить обо мне безошибочное суждение!), история могла бы кончиться совсем по-другому.
Так в какой же степени этот вечер переменил ход моей жизни? Точно так же, как, рассказывая о том случае, я стремилась изобразить из себя невинную жертву, так и теперь пытаюсь извинить свою все усиливающуюся страсть широким намеком на болезнь, за которую не могу нести ответственность. Но пока я не достигла средних лет — а в действительности пока я и в самом, деле не перенесла серьезную болезнь, — мою страсть в полной мере возбуждали только девушки. Не то чтобы я питала яростное отвращение к мужчинам — просто они меня не возбуждали.
С другой стороны, я не верю, что моя страстная убежденность во благе состояния девственности либо печаль, которая неизбежно охватывала меня при мысли о возможности ее потери, имели что-то общее с отвращением к акту любви. Я подозреваю, что вышеупомянутые чувства скорее достались мне в наследство от моего изысканного, насыщенного мира юношеского воображения. Теперь, двигаясь сквозь игру теней и света реальной действительности, я по-прежнему скорблю об этом утраченном совершенстве.
Главная причина отрицания моего брака имела куда более практичный смысл: я рассматривала брак как постоянный источник угрозы независимости для своего сознания и действий. Когда Церцил дал мне понять, что будет уважать меня как индивидуальность, я согласилась принять его предложение. Я вовсе не имею в виду (а, судя по всему, я произвела такое впечатление), что одним из условий моего согласия будет отказ моего супруга от своих брачных прав. Перспектива супружеских отношений не особенно волновала меня и, кроме всего прочего, не оттолкнула.
С другой стороны (как это покажется странным, если знать мою натуру!), я нахожу, что такие мужчины, как Алкей, чьи страсти направлены исключительно на мальчиков, возбуждают во мне сильную и инстинктивную антипатию. Когда я вижу любовников, которых он содержит — в первую очередь Лика, с напомаженными губами и напудренными щеками, курчавыми волосами, застенчивыми глазами и семенящей походкой, — я не просто переполняюсь отвращением, но воспринимаю как личное оскорбление. Я считаю, что эти твари, напуская на себя поддельную женственность, унижают мою, подлинную!
Но чего я в самом деле боюсь, так это обнаружить в себе не избыток чувств, а скорее наоборот, их полное отсутствие. Холодная сосредоточенность на самой себе, боюсь, будет мне не слишком лестной характеристикой. В этом присутствует что-то бесчеловечное, что-то калечащее. Возможно, только посредством акта любви я могла отдавать себя целиком и бескорыстно. Преданность — то качество, которое с избытком дано моей двоюродной сестрице Мегаре, — г всегда выпячивала самую твердую, самую безжалостную сторону моей натуры. Это тоже не слишком-то лестное добавление.
Я всегда считала Мегу предназначенной самой природой для страстной, но безбрачной жизни, в которой удовлетворение достигается путем возбуждения в партнере тех эмоций и страстей, которые она боится обнаружить в себе или же которыми она, как бесполое существо, не обладает вовсе. Надо ли говорить, что я пользовалась этим, не испытывая ни угрызений совести, ни чувства благодарности. Я теперь убеждена, что она отнюдь не со зла послала мне медицинское заключение. Смерть моей матери сразила ее — вот и все. У нее не нашлось слов, и она поступила так, как смогла.
Но самое грустное то, что и смерть Хлои я на самом-то деле восприняла довольно равнодушно. Уже через день, пускай чуть более, я не чувствовала ничего, никакой скорби — только брала злость, что я очутилась в таком непростом положении. Ну а сколько людей, подумала я, после смерти кого-нибудь близкого и любимого испытывали те же чувства — и содрогались при мысли о том, чтобы признаться в этом даже самим себе! Правящие обществом условности требуют: притворяйся, что скорбишь.
