Учитывая, что Сенат уже официально закрыл дело об убийстве Антония, нетрудно было списать на мёртвого Леонция и пожар в доме Глафиры, и случайную смерть в нём консула Метрония…
Согласно официальной версии Валерий добровольно ушёл из жизни в день своего наивысшего триумфа, чтобы смыть позор отца.
Ни единого слова никто не произнёс в городе по поводу предательства Квинта Цепиона, и это означало, что его сестра не лишилась ни гражданских прав, ни уважения.
— Но одного я не понимаю: как удалось Валерию убить Антония в Субуре, если он всё время сидел на судебном заседании в базилике Эмилии… [83] — в смущении снова заговорила Помпония.
— Судебные процессы, на одном из которых он присутствовал, обычно длятся часами, — объяснил Аврелий. — Никто из свидетелей по-настоящему не видел его там всё это время, даже Остиллий, который, как и Кастор, уходил то домой, то на Форум, а то и к куртизанке Цинтии «записаться на приём». Так что Валерий мог спокойно уходить и возвращаться в базилику, проявляя удивительное хладнокровие.
— А плащ и кинжал? Все клялись, что он никогда не носил ничего подобного в базилике…
— В базилике он свдел на складной скамье.
— Ну и что?
— Чтобы с удобством сидеть на таких скамьях, на них обычно кладут подушку. И в самом деле, как многие заметили, у Валерия в начале процесса она имелась, а в конце её уже не было, вернее, осталась только наволочка… Потому что он освободился от того, что наполняло её, а в ней лежал сложенный плащ.
— Ну, хорошо, а куда он дел кинжал?
— Помнишь, что сказали стражи порядка? Что рана Антония имела округлые края и, видимо, была сделана шилом. Так что же, по-твоему, делал Валерий в базилике Эмилии?
— Что-то записывал на вощёных дощечках…
— Записывал с помощью стилоса. А стилос Валерия, в отличие от обычного костяного, был полым, и в нём находился заточенный металлический пробойник — орудие убийства.
Валерий покинул здание суда, когда начали заслушивать свидетелей, в общественном туалете на Форуме переоделся — надел плащ, — совсем как Кастор, когда наряжался армянским принцем, и отправился на викус Лаци Фундани, где и застал Антония, потому что сам же послал его туда, и, убивая, громко прокричал моё имя. Потом, очистил стилос, избавился от плаща, выбросив его в переулке, и вернулся в суд, конечно, уверенный — никто и не усомнился в том, что всё судебное заседание он провёл в базилике.
— Невероятно! — воскликнула матрона.
— Не совсем, — продолжал патриций. — Ему было важно, чтобы никто не стал слишком глубоко копаться в делах Антония. Желая избежать этого, он и притворился, будто жертвой должен был стать я. Потом принялся обвинять меня в убийстве его отца, уверяя, будто услышал об обстоятельствах его смерти только накануне, хотя на самом деле знал давно. Никто не мог бы подумать, что это он покушался на мою жизнь, тем более что прежде он всячески выражал мне свою дружбу, вплоть до того, что предлагал в жёны свою сестру.
— Кстати, Валерия в последнее время, похоже, стала менее сдержанной, настолько, что даже видели, как она кокетничает с мужчинами… Женихов у неё хватает, теперь, когда снова есть приданое, которое ты освободил от долговых обязательств. Это было очень благородно с твоей стороны.
— Я очень обязан ей, — сказал сенатор, не вдаваясь в подробности. — Что же касается меня, то мне совершенно не хочется становиться консулом!
— Ну что тебе стоит согласиться? Всего какой-то месяц не слишком сложных светских обязанностей, зато навсегда войдёшь в историю. Только представь, как ты появляешься на Форуме во всём великолепии своего облачения, и все самые очаровательные матроны в Городе пытаются завладеть твоим вниманием… — искушала сенатора Помпония.
— Тебе послание, мой господин, — сообщил в этот момент Кастор, подавая хозяину запечатанный сургучом свиток. — Вдова Кореллия, растроганная твоим письмом с извинениями, спрашивает, не можешь ли ты навестить её, потому что траур не позволяет ей появляться на публике… — пояснил он ещё раньше, чем Аврелий сломал печать.
— Кореллия, да? — навострила уши довольная Помпония. Что ж, Кастор вполне заслужил богатый восточный наряд, который она подарила ему. И в самом деле, он сумел вручить компрометирующее послание прямо у неё на глазах, и ей будет теперь о чём рассказать Домитилле сегодня вечером…
— Тут какая-то ошибка, Кастор, я не посылал жене консула никакого письма с извинениями! — возразил Аврелий, отводя в сторону секретаря, чтобы его не слышала сплетница-подруга.
— Как нет, хозяин! Я даже помню, что там было написано: «Кто теперь приведёт тебя ко мне, когда Метроний мёртв? Мне хотелось бы спуститься во мрак Аида и воскресить его!»
— Но ты с ума сошёл! — возмутился патриций. — Я бы никогда не сочинил подобной чуши!
— Вот поэтому её сочинил я. От твоего имени, разумеется. Я уже давно подозревал, что в отношении тебя матрона действовала по доброй воле, а не по просьбе мужа… Конечно, я не сказал этого вслух, чтобы ты не слишком возгордился. Так или иначе, глупое или нет, письмо произвело впечатление, и теперь вдова ждёт тебя, — сказал, широко улыбаясь, секретарь.
— Так что ты решил, Аврелий? — спросила Помпония, подходя к ним. — И смотри, если лишишь меня удовольствия устроить праздник в честь нового консула, никогда в жизни не буду больше разговаривать с тобой!
— Хорошо, хорошо, согласен! — сдался, наконец, сенатор, начиная строить планы: прежде всего, нужно отправить Сенату письмо с личной печатью о том, что он принимает высочайшую честь, и сразу после этого нужно освободить комнату для дикторских фасций…
— Поставьте их вон там, радом с ларарием! [84] — командовал управляющий носильщиками, которые привезли мраморные основания для этих знаков высокого ранга. — И поторопитесь, потому что сейчас уже доставят и сами фасции…
— Наверняка они тяжеленные! — заметил Самсон одному из носильщиков. — Интересно, сколько тебе платят за эту работу…
— Я бесплатно предложил свои услуги новому консулу, потому что он помог нам вернуть жильё! — объяснил тот.
— Зверь! — воскликнул Аврелий, узнав главаря бедноты, ютившейся на старом складе.
— Надо же, кого я вижу! — ответил кузнец, и вдруг, охваченный некоторым сомнением, окинул взглядом драгоценный ларарий, мраморные колонны, вышитую пурпурную тунику сенатора, его перстень на указательном пальце.
— Не говори мне, что эти милые безделушки твои! — воскликнул кузнец, нисколько не оробев. — Римский консул — наш человек, кто бы мог подумать!
— А ты, Зверь, больше не бандит? — спросил патриций.
— Нет, консул. Воровать не грех только вместе с ворами. Но если правительство будет честным, то и я снова стану порядочным гражданином! И кстати: приветствую тебя, Публий Аврелий! — произнёс он, протягивая ему правую руку, а левой изобразил тайный условный знак преступного мира. Патриций улыбнулся и, к великой радости кузнеца, ответил ему тем же знаком.
— Но как же так: фасции уже прибыли, хотя я ещё не сообщил Сенату о своём решении? Кастор! — закончив обмен любезностями со Зверем, сенатор, заподозрив неладное, позвал секретаря.
— Да, хозяин! — поспешил явиться пред его очи грек.
— Уж не позаимствовал ли ты опять мою печать, чтобы написать в курию? — строго спросил Аврелий.
— Не понадобилось, хозяин. Парис своим ключом открыл сундук, где ты хранишь вторую печать, а кирия Помпония приготовила сургуч.
— Негодди! — загремел взбешённый сенатор и, конечно, пригрозил бы каким-нибудь строгим возмездием, если бы в этот момент у входа в дом не раздались радостные возгласы горожан, вносивших символы самой высокой магистратуры Рима.
Среди многоцветных носилок был один элегантный паланкин с закрытыми занавесками, за которыми просматривался профиль некой отнюдь не горюющей вдовы.
«Во времена консульства Тиберия Клавдия Друза Нерона и Публия Аврелия Стация.» Совсем неплохо будет звучать в исторических хрониках…» — подумал сенатор и провёл рукой по волосам, не без некоторого тщеславия готовясь встретить аплодисменты толпы.
