Барановского, стоявшего во главе военного заговора, я очень хорошо знал. Это был человек маленький и не игравший большой роли; он взял на себя предводительство в надежде на годовое содержанье. Я еще помнил, как он мне униженно кланялся и был счастлив, когда я его приглашал на рюмку водки и угощал копченой колбасой. Теперь при встрече со мной он задирал нос кверху, а другие перед ним низко склоняли головы, что меня очень смешило.
И я постоянно шепотом предостерегал его:
— Эй, осторожно, гляди, чтобы тебя не постигла участь Гонсевского!
К союзу Барановского впоследствии присоединились и литовцы с Михаилом Огинским и Кришпинами, соединившись в одно против Сапегов. Началась война, которую королева должна была оплатить из собственных средств, а выборы были отложены до следующего года.
Между тем все так странно разделились и затем соединились, что даже такой человек, как я, который всех знал, не мог ориентироваться кто с кем в союзе и против кого. Был настоящий хаос.
Шляхта громко роптала против сенаторов, как оно было в обычае с давних пор; литовцы враждовали с королевством, французская партия соперничала с ракусской. Нельзя было предвидеть, чем эта суматоха окончится, потому что и королева меняла свои симпатии и склонялась в разные стороны.
Вначале она рассчитывала на Яблоновского, но последний, рассчитав, что дружба с королевой может повредить его славе и повергнуть его в позор, оставил ее и перешел на сторону императорских агентов… Радзиевский, Залуский, Служковы, Лещинский, Потоцкие из уважения к памяти покойного поддерживали его семью; но она сама себе так вредила, что никто ее не мог более спасти.
Яков, а королева тем более, не могли приобрести любовь: если им удавалось что-нибудь сделать, то лишь с помощью денег.
Император, шурин Якова, хотя и обещал ему свою помощь и покровительство, но это было неискренне, так как он не желал видеть династии Собеских на троне.
Александра, кроме матери, ни одна живая душа не поддерживала, и, хотя у него было больше достоинств, чем у Якова, ему не доверяли из-за королевы, которая им руководила.
Аббат Полиньяк пользовался еще большим почетом, королева ему доверяла, хотя он ей изменял, и благодаря его содействию помирились с Яковом, и он вместе с Александром поехали к французскому королю просить покровительства и помощи.
Кто же мог догадаться о том, что Мария-Казимира хлопотала у Людовика при посредстве Полиньяка о своих собственных интересах, с условием, что она выйдет замуж за французского кандидата, который был холост. Полиньяк ее обнадеживал, что это удастся.
Отъезд обоих королевичей в Париж был до того неожиданным, что мне казалось, что Шанявский надо мной шутит, когда он мне принес известие об этом. А между тем это было правдой, что они уехали во Францию и отвезли миллионы. Обманывая своих собственных детей, королева начала стараться о том, чтобы французский претендент был человеком холостым…
В завершение всех своих бесстыдных и наглых действии, эта женщина, исчадие ада, дошла до того, что пожертвовала своими детьми для своих личных интересов.
Я узнал об этом от Шанявского, который никогда не лгал, а в особенности передо мной, что королева после отъезда сыновей во время многолюдного собрания, а у нее ежедневно собиралось немало народа, главным образом из любопытства, громогласно, не скрываясь, начала говорить против собственных сыновей. Люди сначала не хотели верить своим ушам.
Шанявский божился, что повторяет ее собственные слова.
— Хотя я не родилась полькой, — говорила она, — но я здесь выросла с детских лет и всей душой и всеми мыслями полька; Лучшим доказательством то, что я люблю и ставлю выше Речь Посполитую, чем собственную семью и детей и говорю вам, господа, откровенно, — сохрани вас Господь избрать королем одного из моих сыновей.
Залуский застонал как от боли, подняв руки вверх. Она отвернулась от него.
— Я лучше вас знаю своих собственных детей, — продолжала она. — Если вы выберете одного из них, а в особенности Якова, то Речь Посполитая погибнет, вы ее погубите!
Залуский прервал ее, заломив руки:
— Ради Бога, ваше величество, будьте осторожны! Разве это мыслимо? Разве это допустимо, чтобы мать так говорила?
Она не дала ему окончить и порывисто прервала его словами, произнесенными так громко, что все их слышали.
— Все, что я говорю, это правда, отцы-епископы. Я откровенно об этом заявляю и не буду сожалеть о том, что я выскажу. Я это делаю исключительно заботясь о судьбе Речи Посполитой. Изберите, если хотите, Пяста, даже любого из вас. У вас достаточно заслуживающих быть избранными.
В этот момент рядом с ней стоял киевский воевода, генерал артиллерии Контский, которому король перед своей смертью хотел подарить гетманскую булаву, и всем известно было, что королева воспротивилась этому. Повернувшись к нему и указывая на Контского, она продолжала:
— Разве у вас нет, например, этого достойного киевского воеводы, прославившегося в стольких битвах?
Воевода, скорчив гримасу, пожал плечами.
— О, ради Бога! — воскликнул он. — Ваше королевское величество всего лишь несколько месяцев тому назад не нашли меня достойным гетманской булавы. Каким же образом я сразу заслужил скипетр и корону?!
Королева слегка покраснела, но так как она никогда не терялась и была изворотлива, она тотчас же переменила разговор, засыпала его потоком слов, что-то доказывала не относившееся к делу так, что даже возмутила людей наиболее к себе расположенных.
Руки опустились у тех, которые рассчитывали поддержать Якова.
Не имея возможности рассчитывать на помощь Яблоновского, который совершенно от нее отвернулся, королева доверилась изменнику Полиньяку, тонко и ловко обманывавшему ее; он искусно злоупотреблял ее доверием и пользовался ею, вовсе не думая ей помогать.
Из того, что я узнавал от людей и что мне сообщал Шанявский, я не мог многое почерпнуть, потому что и он сам не был особенно проницателен, а все эти интриги мне так надоели, что я не хотел даже слышать о них.
Тем временем я был прикован к Варшаве и не мог оттуда уехать, потому что вследствие отъезда Якова история выборов не могла быть выяснена.
Вдруг к концу года неожиданно как с неба свалилось имя нового французского кандидата на польский престол — князя Людовика де Конти, племянника короля Людовика XIV, известного, прославившегося вождя, но женатого.
Лишь только стало известно об этой кандидатуре, в замке поднялся переполох; королева как будто обезумела, велела запрячь карету и помчалась к Полиньяку.
За несколько дней до этого она в знак своего расположения подарила ему свой портрет. Увидев его висевшим на стене, она собственной рукой сорвала его и бросила на пол.
Можно себе представить, какое объяснение между ними произошло, как французу досталось и как они расстались.
Королева после этого вынуждена была возвратиться к Якову и к его австрийским покровителям, но последние отказывались от союзничества с ней и ничего не могли сделать.
Император оправдывался тем, что должен повиноваться папе, который хотел возвести на польский престол саксонского курфюрста Августа, обязав его отречься от лютеранства и перейти в католичество и, заручившись его обещанием, стараться о том, чтобы иезуиты обращали в католичество его подданных. Вскоре после этого королева так всем надоела своими интригами и поведением, увеличивавшими только раздоры, что ее попросили удалиться из Варшавы на время выборов, подобно тому, как и другим кандидатам было запрещено пребывание там во время сейма. Но от нее было не так легко отделаться, а насильно Радзиевский не мог ее удалить, чтобы не быть обвиненным в неблагодарности. Лишь через три месяца после объявления приговора об изгнании в Данциг удалось от нее избавиться.
Таким образом, мы были свидетелями того, что наследство великого человека пошло прахом и память его была осквернена этой женщиной, которая пагубно повлияла на жизнь мужа, а после его смерти погубила свою собственную семью.
Несмотря на то что в Варшаве для меня не было больше никакого дела, потому что совершенно забыли о сундуках с драгоценностями, а бедный Матчинский от огорчения вскоре скончался, я там остался до выборов, продолжив срок аренды шурину.
Мне любопытно было узнать конец, которого никто не мог предвидеть.
Залуский поддерживал де Конти. Нам казалось неправдоподобным, чтобы выбрали саксонца, которому покровительствует австрийский двор.
Мы этого понять не могли, каким образом наша Речь Поспо-литая, столь опасавшаяся влияния австрийского дома, около ста лет избегавшая всяких союзов с ним, теперь забывает о своих страхах и добровольно дает наложить на себя иго, несмотря на свое отвращение.
Когда съехалась шляхта и когда в Воле жизнь закипела и началась обычная суета, мы с Шанявским почти все время проводили на полях и под навесом.
