— Извиняемся за беспокойство… Но присланные донесения были так неполны… и даже… слегка… противоречивы, что Сейм желал бы…
— Понимаю, готов все пояснить панам делегатам… И прошу так передать, как я скажу… Поражения никакого… Напротив, мы победили…
Разгорячаясь все более, вождь и этим слушателям, только еще ярче, повторил то, что слышал Ледуховский полчаса тому назад.
— Что же значит тогда, — пожимая плечами, осторожно начал Лелевель, — первая отчаянная депеша генерала?..
— Э, пан. профессор, вы же не военный! Что значит отчаянная? Поди, первая мысль, которую вы оглашаете на лекции, тоже не всегда бывает самая удачная, особенно если вы волнуетесь… А я — волновался, понятно… после такого дня! Это было сражение в стиле моего великого учителя Наполеона… Понимаете?.. Ну, и… естественно… двадцать пять тысяч людей с обеих сторон легло на поле, выбыло из строя… Тут уж трудно сохранить спокойствие, выдерживать стиль, подбирать слова. Пишешь, что под руку подвернется… Глупость сморозишь порою… Понимаете?
— Глупость! Понимаю! — мягче прежнего уронил Лелевель и умолк.
Кончив свой доклад о "победе" под Остроленкой, вождь огляделся кругом.
Почти все сидели, поникнув головой, никто не заговорил.
— Паны не возражают, значит, им все ясно и понятно! Так прошу передать и Ржонду. А теперь от себя — прошу еще кое-что… Конечно, я бы мог своей волей… Мог бы даже арестовать немедля… отнять шпагу и предать военному суду этого предателя… но я…
— Предателя?.. Шпагу!.. Под суд? Кого?.. У кого? За что? — раздался один общий возглас.
— Круковецкого и… Нет, впрочем, пока — одного Круковецкого… Уминьского прямо отрешу своей властью за низкое поведение под Сероцком. А Круковецкого, который нашел себе сильную защиту, — я отдам под суд… если Ржонд немедленно не сместит его с губернаторства… Не велит подать в отставку… И без пенсии… И без мундира! Обязательно без мундира… чтобы этот интриган, предатель, заговорщик не марал мундира польской армии!.. Да-с. Вот мое последнее слово!
Молчат, поражены члены Ржонда. Лелевель, вообще осторожный с военными, состроил страдальческую гримасу, словно у него неожиданно заныл зуб. Моравский, поэтический, мечтательный, изящный, широко раскрыл глаза… Баржиковский, постарше, сохранил больше всех хладнокровие и спокойствие духа. Только думает: "Что это с нашим "генералом-куклой"? Никогда он еще не был так зол и нагл…"
Но громко, очень вежливо обращаясь к генералу, Баржиковский спросил:
— Не позволено ли будет узнать, в чем обвиняет вождь генерал-губернатора Варшавы?..
— Во всем!.. Он ведет переговоры с россиянами… Это мне доподлинно известно… Здесь, в столице, он умышленно проявляет излишнюю строгость, чтобы вызвать взрыв и, устранив законное правительство, сделаться диктатором… Да только не вроде Хлопицкого, а вторым Кромвелем или Робеспьером!.. Да-с, панове! Конечно, у меня есть и доказательства… но я их пока не имею права огласить.
— Тогда, значит, надо предать его суду.
— Суду! — сразу меняя тон, в раздумье заговорил вождь. — Пожалуй, судить публично этого предателя теперь… не совсем подходящая пора… И в столице тревога… И холопы вон бунтуют… И холера. Нет, судить его не надо. Просто сместить! Отставить… Выгнать из края… как собаку…
— Но за что? Чем объяснить?
— О, причин довольно… И вы их знаете, панове… Он осмелился внести в Ржонд донос… лживый, конечно, на меня… На вождя народной силы, стоящего на страже, спасающего отечество! За это одно он достоин кары. Наконец, даже сегодня, когда я послал за ним, он ответил мне, что ему некогда… Что он "занят"! Такое непослушание… Забвение долга!
— Ах, вот что… Конечно, это должно быть неприятно пану генералу… Но что касается остального, — тверже заговорил Баржиковский, уяснивший себе, в чем дело, — в остальном — нельзя упрека ни малейшего послать губернатору… В один месяц он вернул спокойствие столице, где бурлил целый водоворот… Самого же пана генерала немало обливали грязью газетки дурного тона. Теперь этого не стало… Он вешает без пощады шпионов, где их ни откроет! Отставных военных, которые по трактирам и кофейням торчали целый день и осуждали каждый шаг армии и самого вождя, — он их выслал в отряды! Он снаряжает новые батальоны, высылает трусов и лентяев из города, очищая его от темного люда… Лазареты, базары, заговоры — все это не уходит от его взора… Он устали не знает, этот железный старик. Порою — не считается с самим Сеймом, не говоря уж о нас. Но делает это для блага общего. Его боятся, не любят, но слушают! И мы1 теперь его должны… Я не приятель Круковецкого. Он жесток, груб, зол и завистлив… Он интриган, это верно… Но — честный поляк и губернатор — образцовый. Таково мое мнение…
— И мое! — подтвердил Моравский. Лелевель промолчал.
— Ну, конечно! — едко рассмеялся Скишнецкий. — При такой защите предатель может спать спокойно. Но я скоро доставлю доказательства. Изменник через Львов, через Галицию относится с россиянами… Но пока я иначе ставлю вопрос. Пусть Ржонд выбирает: он или я. И если Ржонд изберет его… Что же, тогда еще остается Сейм, этот высший приют святой справедливости! — обращаясь к Глищинскому и Островскому, громко проговорил вождь.
— Уж если так, лучше Ржонду подать в отставку! — возразил Лелевель.
Смущенные, простились с генералом делегаты. Провожая затем Островского и Глищинского, вождь обратился к ним, поднимая руки к небу:
— Сам Бог привел вас ко мне в эту минуту. Вы были свидетелями… Вы слышали… Передайте Сейму… В ваши руки кладу я свое честное имя… свою жизнь! Сложите их к ногам избранников народа и скажите, что я не могу жить, если не будет с меня снято пятно… Если не уберут также этого… Круковецкого…
В тот же день, конечно, узнал Круковецкий все, что происходило у Скшинецкого. Узнал и то, что Ржонд не видит, кем бы успешно заменить Скшинецкого. И потому даже против воли, но придется уступить его требованию.
— Лжет негодяй! Он меня не отставит! Я сам уйду! Ни минуты не хочу служить с такой собакой! — прорычал старше и почти в тех же выражениях написал просьбу о немедленной отставке, которая была Ржондом принята. На место Круковецкого назначили бесцветного, ограниченного генерала Рутти.
На другой же день в Сейме Ледуховский и его партия добилась еще большей победы для вождя, пораженного под Остроленкой. Эту битву приравняли к несчастию, постигшему Варрона при Каннах и почтенному римским Сенатом, хотя он был и разбит.
Сейм поддался уговорам, натиску — и 31 мая постановил выразить доверие вождю, отрядив для того особую депутацию.
— Победа близка! — шепнул Скшинецкий Ледуховскому, провожая эту депутацию. И через три дня уже в Сейме начались споры между "реформистами"-демократами и "антиреформистами" партии Ледуховского о том, возможно ли сдать власть Скшинецкому, одному, без Ржонда…
— Поторопитесь! — крикнул Лелевель. — И как в Сен-Клу, штыками вас выпроводит отсюда новый "очень маленький" консул…
Это напоминание помогло. После долгих споров 9 июня предложение Ледуховского голосовалось и было отвергнуто 42 голосами против 35.
— А все-таки я до этой минуты не знал, сколько у нас в Сейме круглых дураков, — съязвил Лелевель. — Оказывается, число не круглое… 35… И это еще при неполном составе, когда половина депутатов разбежалась из столицы, напуганная "победами" нашего Варрона!
— Вернее, вороны! — подхватил Круковецкий, торжествующий при виде провала врага. — Он Иганы проворонил… Вельки Дембе проспал… Армию потерял, гвардию проворонил! А его хотели сделать диктатором! Обжегся, продажный человек, муж богатой жены, старый актер… комедиант!..
И залился довольным хохотом Круковецкий.
Раненые, привезенные в Варшаву, так обрисовали своего шального вождя, что враг его мог еще больше порадоваться.
Подоспел еще удар. 9 июня н.с. в Клечеве, под Витебском, где была главная квартира, фельдмаршал Дибич почувствовал первые приступы холеры, а на другой день его не стало…
В том же Витебске 14/26 июня заболел холерой цесаревич Константин и дожил только до утра 15/27 июня…
Обе эти смерти произвели большое впечатление на Литве, в Польше и особенно в Варшаве.
Очень многие жалели рано скончавшегося Константина… Но смерть фельдмаршала только придала бодрости и обывателям столицы, и Ржонду, и даже вождю.
Хотя в Польше знали, что новый генералиссимус граф Паскевич-Эриванский еще 17/29 мая выехал морем, чтобы через Пруссию явиться к российской армии, взамен Дибича, "слишком медлительного, чересчур осторожного", как полагал Николай, но все-таки этот момент, когда россияне остались без главнокомандующего, можно и должно было использовать польским силам. Ждали, что "сурок" — Скшинецкий — проспится наконец… Этого же опасались и в Петербурге, потому что 17/29 июня оттуда было послано письмо, в котором пресловутый Ружнецкий предлагал Скшинецкому войти в тайную переписку, повлиять на сдачу Варшавы и войска, за что его, конечно, ждут большие милости и награды.
