Предводители ехали вместе, все в тёплых хивинских шубах и лохматых тельпеках. Под шубами, поверх халатов, были подвязаны сабли и ножи, за кушаками — пистолеты. Было морозно. Суровая зима, нагрянувшая на кайсакские степи, принесла снег и сюда. Туркменские кони, не привыкшие к такой погоде, вели себя беспокойно, спотыкались, пританцовывали и ржали, словно жаловались кому-то на свою тяжкую участь.
— До сих пор не могу себе простить, — поддержал своего младшего друга Махтумкули, — как мы позволили урусам отдать наш Гурген шаху!
— Вах, сердар, сейчас в самый раз возвратить лти земли! — откликнулся Якши-Мамед. — Неужели упустим случай?!
Беседу предводителей слышали ехавшие рядом ханы иомудских селений. Некоторые из них поддакивали и тут лее распространяли хабар[22] по войску, растянувшемуся по всей Каракумской пустыне. Через день-другой на привалах, у колодцев, согреваясь в кибитках кочевников и у костров, джигиты только и судачили о возможном нападении на каджаров.
При подходе к Мисриану были замечены всадники-туркмены. Их легко узнали по чекменям и тельпекам. Когда подъехали ближе, увидели Султан-Баба. Выглядел он озабоченным.
— Сердар, плохие вести. Скот надо спасать. Кад-жары захватили. Как узнали они, что урусов Хива-хан разгромил, сразу на нас бросились. Говорят: «урусы не только туркмен, но и себя защищать не могут».
Махтумкули-хан посмотрел на своих юзбаши. Глаза у них горели жаждой мщения. И если бы сейчас сердар промедлил, то они и без него бы решили, что делать.
— Ну что ж, друзья, — сказал он решительно. — Пришло время возвратить потерянное…
Через трое суток войско перешло Атрек по льду и боевыми клиньями устремилось к Кумыш-Тёпе. Равнина междуречья, белая от снега и продутая каспийскими ветрами загудела от топота тысяч копыт.
Основные конные сотни шли по берегу моря. Слева, немного отстав, двигался обоз: верблюды и арбы, нагружённые мешками. Ещё левее — сотня особого назначения. Вёл её Кеймир. В этой сотне были рыбаки с Огурджинского, в основном безусая молодёжь, выехавшая в поход впервые. Кеймир должен был со своей сотней выйти к Туркмено-Хорасанским горам, где паслись захваченные каджарами отары, отбить их и пригнать на Атрек. Юнцы-йигиты считали свой поход прогулкой, они рвались в настоящий бой.
Сотня Якши-Мамеда, как всегда, шла в авангарде и первой встретилась с каджарами на подступах к Кумыш-Тёпе. Атрекцы на ходу перестраивали боевые порядки, чтобы ворваться в селение с трёх сторон. В это время над курганом взлетела ракета, и тут же из ворот выехал отряд каджаров. Однако спеси у них хватило не надолго. Офицер в тюрбане с султаном, ехавший впереди, остановился, приложил к глазам зрительную трубу и мгновенно развернул коня.
— Эшек, — удовлетворённо сказал Якши-Мамед, взмахнул саблей, и туркмены, улюлюкая, бросились в погоню.
Всадники ворвались в селение, вихрем понеслись между юрт, топча всё, что попадалось под копыта коней. Загремела посуда, валились тамдыры, визжали собаки. Плач женщин и детей провожал джигитов, кинувшихся к броду, через который уже переправлялся на ту сторону Гургена каджарский отряд. Джигиты спешились и тоже открыли стрельбу по уходя-щим каджарам. Но преследовать их дальше Якши-Мамед не решился: можно было увлечься погоней и попасть в ловушку. Да и со стороны рабата доносились частые выстрелы. Оставшиеся там каджары оказывали отчаянное сопротивление.
Якши-Мамед повёл своих джигитов к северным воротам рабата. Сюда уже подоспели другие атрекские сотни. Новые массивные ворота, окованные железом, стонали от ударов прикладами и камнями. Наконец кто-то догадался и притащил тулун с нефтью, облил их и поднёс факел. Ворота вспыхнули, но из толпы скучившихся всадников закричали: «Сарай надо сжечь — там они засели!» Джигит приметил новый караван-сарай: он был высок и выглядывал из-за стен на улицу деревянной резной аркадой. Воин с факелом взобрался по лестнице и бросил факел на крышу. Вскоре она была объята пламенем. Сгорели и ворота. И в тот момент, когда они рухнули, образовав проём, со двора рабата ошалело выскочили несколько всадников и поскакали к аулу. Джигиты пустились вслед за ними, крича и хохоча, стреляя и размахивая саблями. Мамед, сын сердара, впервые участвовавший в сражении, одним из первых настиг отступающих и, обходя справа, бросил на белобородого в чёрном тельпеке старика аркан. Мгновение, и тот, вылетев из седла, грохнулся оземь. Мамед тут же соскочил с лошади и подбежал к пленнику.
— А, шайтан! — злорадно засмеялся юноша, заламывая ему руки и наблюдая, как ловят джигиты остальных. — Вставай, нечестивец, пойдём к хану!
Тем временем атрекцы, ворвавшись во двор рабата, порубили саблями всех, кто не успел бросить оружие и поднять руки. Затем смерч расправы переметнулся на пристань и в селение. Джигиты принялись искать ханов-предателей, которые три года назад приняли подданство шаха. Притащили одного, второго, третьего на курган, где зелёным парусом на ветру трепыхался шатёр Махтумкули-хан а, И тут выяснилось, что сын сердара заарканил самого Назар-Мергена, о котором так много было разговоров. Когда гургенского старшину подвели к шатру и бросили на колени, сердар кончиком кнутовища приподнял подбородок пленника и печально сказал:
— Вот и всё, Назар-Мерген… А как хорошо тебе жилось, когда ты был нашим другом!
— Неужели убьёшь? — глухо, с недоверием спросил Назар-Мерген, молящим взглядом уставившись на сердара, и тут увидел подъехавшего на коне зятя.
— Вах! — воскликнул тот от неожиданности и отвернулся: стыд залил лицо Якши-Мамеда.
Сердар понял состояние своего младшего друга. Немного помолчав, сказал смягчённо:
— Якши, возьми его и делай с ним что хочешь. Это твой родственник. Остальные получат по заслугам.
Начался суд над изменниками. Тех, кто оказался в лагере каджаров поневоле, Махтумкули-хан велел отправить на челекенские нефтяные колодцы. Наиболее ревностных исполнителей фирманов шаха сердар приказал зарезать. Им тут же, как баранам, перерезали глотки и окровавленные трупы на арканах, привязанных к седлу, уволокли в степь на съедение шакалам. Пока продолжалась расправа, Назар-Мерген стоял на коленях. С лица его, несмотря на мороз, катился пот, а губы тряслись и что-то выговаривали, наверное, молитву о спасении. Затем его подняли, развязали руки и повели в селение. Сенем, увидев мужа во власти атрекцев, бросилась в ноги, забилась в истерике. Когда её подняли и привели в чувство, Якши-Мамед бросил раздражённо:
— Велите слугам, Сенем-эне, чтобы складывали кибитки. Грузите всё и отправляйтесь на Атрек.
Тёща вновь завыла, запричитала, но теперь уже в голосе её слышались нотки облегчения и радости. Метнувшись в большую, восьмикрылую кибитку, она принялась выбрасывать наружу вещи, в то время как Назар-Мерген, ошарашенный случившемся, стоял и топтался на месте, не зная, с чего начинать. Наконец, стыдливо пряча глаза, принялся отдавать распоряжения, чтобы слуги запрягали лошадей, вьючили верблюдов. Осмелев вовсе, он сказал Якши-Мамеду, который старался не смотреть на тестя:
— Да, зятёк, хорошо это ты придумал…
— Замолчи, собачья отрава! — вскричал Якши-Мамед. — Делай, что велят, да торопись, пока не передумали!
Назар-Мерген осёкся, нагнул голову, а Якши-Мамед поспешил удалиться в соседний порядок кибиток. Сердар приказал гнать с Гургена всех, кто продался шаху, а старшинами назначить людей, преданных вольной Туркмении. Такие давно были у него на примете. Как только первые арбы со скарбом и разобранными кибитками двинулись по дороге на Атрек и Махтумкули-хан убедился, что к вечеру в селении не будет и духу персидского, в зелёном шатре на кургане состоялся маслахат. Вместо Назар-Мергена старшиной стал Султан-Баба. Человек уравновешенный и физически сильный, он был, однако, мягок по натуре и, понимая это, всячески отказывался от пожалованного ему титула. Сердар похлопал его по плечу и сказал, что быть старшиной — дело нехитрое. Вся и забота: когда каджары наведаются, не падать на колени, а гнать их вон. Атрекцы посмеялись и вспомнили Кеймира. И его, мол, надо бы назначить, да где он? Угнанных овец до сих пор разыскивает. Сердар подумал немного и рассудительно сказал:
— Нет, йигитлер, Кеймир как был русским старшиной на Огурджинском, так и останется. Пока мы воюем с каджарами, урусов тревожить не надо. Придёт время — их тоже от берегов погоним… — Сердар огляделся: ни один из старшин не поддержал его, все молчали. Махтумкули-хан скривил губы, вспомнил с Кияте, о письме хивинскому хану и подумал, что не следовало заговаривать об урусах. Время покажет, как с ними быть. Может, так приспичит, что и кланяться придётся.
Принялись решать, как действовать дальше. И сердар, и Якши-Мамед, и другие юзбаши после захвата Кумыш-Тёпе не собирались прятать сабли в ножны и возвращаться назад: с десятитысячным войском можно дойти до Тегерана. Но что даст эта, пусть даже успешная, «прогулка»? Туркмены привезут рабов, возвратят какую-то часть потерянного три года назад богатства — и только. Нет, надо навсегда возвратить Гурген и Кара-Су! Теперь оставалось вернуть потерянный престиж, и Махтумкули-хан продиктовал писцу пространное послание на имя Насер-хана — астрабадского правителя. В письме он напомнил, что сколько существует белый свет, столько живут турк-мены, не подчиняясь ни одному государю: ни хивинскому, ни русскому, ни персидскому. А что касается астрабадских наместников, то на протяжении всего существования жизни на земле они платили туркменам за охрану берегов от разбойников двадцать тысяч харваров риса в год. Но вот произошло недоразумение: шах неожиданно ожесточился и больше не выплачивает им положенные двадцать тысяч харваров. «Такая обида шаха, — предупреждал Махтумкули-хан, — никуда не годится, ибо туркмены, не имея пропитания, шибко голодают. Не соизволит ли его величество, шахиншах Персии, по получении сего послания, вернуть своё дружеское расположение к туркменам? А если его величество не согласится вернуться к прежним порядкам и откажется давать рис, то туркмены не станут защищать Астрабад и Мазан-деран от разбойников, и тогда пусть шах винит себя и своё неразумие». Махтумкули-хан подписал письмо, поставил печатку и велел юзбаши утром двигаться на Астрабад.
