– И тепегь, – продолжал Скобелев, – чтобы вегнуть этот пгестиж, надобна война новая…
– Надежда тщетна, a l'tnjeu est trop gros[149]! – мрачно отрезал Валуев и подумал: «Ничего себе! Как легко эти господа относятся к расходованию народной крови для своих целей!» И не без ехидства спросил:
– А скажите, Михаил Дмитриевич, остановила бы война одесских убийц от их дела?
Хотя повальные аресты и нанесли смертельный удар народовольческому движению, террор продолжался. 18 марта 1882 года среди бела дня в Одессе был убит жандармский генерал Стрельников. Двух террористов повесили, не успев выяснить их личности. Только через два дня после казни установили, что одним из них был Халтурин, произведший два года назад взрыв в Зимнем дворце.
– Остановила бы?! – воскликнул Скобелев. – Да ведь военное положение в стгане немедленно пгивело бы к полному успокоению общества. Итак, война – лучшее лекагство для нашей слабеющей монагхии…
– Да, но опыт обошёлся бы слишком дорого. А кроме того, генерал, есть ещё одно немаловажное обстоятельство. Вы ставите на славянофилов. Какая ошибка! Впрочем, её разделяют и верха. Замечательна слепота, с которой державные власти относятся к славянофильскому движению. А вероломство славянофилов внушает мне такое отвращение, что если они – истинная Русь, то я перестаю быть русским! Они твердят о единении царя и народа. Они кадят и льстят самовластию. А между тем мечтают об изгнании той династии, по-ихнему немецкой, перед которой низкопоклонствуют! Года два назад некто из таких корифеев сказал мне, что я напрасно пытался поддержать разумный проект, направленный к конституционным переменам, «потому что они в таком случае остались бы, а от них следует избавиться». И этот корифей был из числа тех, кто обязан династии своим материальным избытком и чьи дочери жаловались фрейлинами! Нет, недаром я ещё в 1863 году старался дать нашему государственному строю другие формы и всероссийскими элементами парализовать китай-городские…
Скобелев пронзительно поглядел на Валуева.
– Ваш тгезвый голос был бы очень важен в будущем коалиционном пгавительстве! – несколько волнуясь и картавя более, чем обычно, сказал он. – А что, если вам, ггаф Пётг Александгович, предложат вновь занять пост пгедседателя Совета министгов?
– Помилуйте! Кто?! Император?!
– Да пги чём тут импегатог! – почти крикнул Скобелев. – Ведь есть же и дгугие, но здоговые силы…
«Нет! Это роковой человек для России! – подумал Валуев. Его вдруг охватила страшная усталость. – Бессмысленная страна, – пронеслось у него в голове. – Брошу всё, уеду в деревню, затворюсь наедине с книгами! Оставлю шалопая сына, который изводит меня своими бесконечными карточными долгами и денежными афёрами! И зачем мне снова лезть в грязь политики! Что даёт окончательный итог в человеке? Сумма страданий. Всё остальное проходит бесследно или умаляет итог…»
– Я жду, ггаф! – напомнил Скобелев, успокаиваясь и расправляя рыжеватые бакенбарды. – Не забывайте, что династии меняются или исчезают. А нации бессмегтны.
– Бывали и нации, которые распадались. И без следа. – Валуев бросил окурок сигары в бронзовую вазу и прекратил разговор.
Когда Скобелев в раздражении ушёл, граф Пётр Александрович ещё долго сидел за коньяком, рассуждая сам с собой:
– В салонах только и разговоров, что это наш Гарибальди. А он, конечно, Бонапарт! Не остановится перед дворцовым переворотом. Бедная Россия…
Двадцать шестого июня 1882 года в «говорильной» комнате Английского клуба Валуев узнал о смерти Скобелева. Подробности были противоречивы и страшны.
Утром 25-го Скобелев дал знать Ивану Аксакову, что будет у него на другой день, а вечером захотел, очевидно, найти забвение в грубом чувственном кутеже. На углу Петровки и Столешникова переулка была гостиница «Англия», где обитало очень много девиц лёгкого поведения, в том числе немка Ванда. Она занимала в нижнем этаже флигеля роскошный номер и была известна всей кутящей Москве. В обществе Ванды и двух её подруг Скобелев провёл последние часы своей жизни. Поздно ночью Ванда прибежала к дворнику и сказала, что у неё в номере скоропостижно умер офицер. Прибывшая полиция нашла Скобелева голым, связанным и мёртвым.
По слухам, Белый генерал испытывал оргазм лишь тогда, когда денщик связывал его и в самые горячие минуты порол розгами. Делавший вскрытие врач сообщил, что у тридцатидевятилетнего Скобелева сердце оказалось настолько дряблым, что почти расползлось. Очевидно, это была плата за риск, которому генерал подвергал себя, часами гарцуя на белом коне под пулями и гранатами.
Эта внезапная смерть вызвала дикую радость в немецкой печати. Немедленно распространились слухи, что гибель Скобелева была делом рук немцев, что немка Ванда, которую прозвали «могилой Скобелева» действовала как агент Бисмарка.
По другой версии, Скобелев был отравлен бокалом шампанского, присланным из соседнего номера какой-то подгулявшей компанией, пившей за здоровье Белого генерала. Здесь уже всё объяснялось происками русского правительства. Народная молва говорила, будто в дни предстоящей коронации предполагалось низложить Александра III и возвести на престол Скобелева под именем Михаила II. Не менее фантастические слухи ходили в Английском клубе. Будто бы правительство учредило под председательством великого князя Владимира Александровича особый негласный суд из сорока человек, который большинством в тридцать три голоса приговорил Скобелева к негласной смерти, причём исполнение приговора было поручено какому-то полицейскому чиновнику…
Как бы то ни было, но один национальный герой скончался в Москве, в то время как другой готовился торжественно короноваться в первопрестольной.
В половине девятого утра великие князья и иностранные принцы, верхом на конях, собрались у крыльца Троицкого дворца Александра III, чтобы сопровождать его при въезде в Кремль. Было не по-майски пасмурно, белёсые облака плотной кисеёй затянули небо.
В эти торжественные, праздничные дни население первопрестольной почти утроилось. С конца апреля сотни тысяч россиян из всех губерний и областей съехались в Москву, чтобы увидеть своего государя. Экстренные поезда, прибывавшие едва ли не каждый час, доставляли коронованных особ Европы, членов царствовавших домов и представителей иностранных государств. Министр императорского двора граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков разрывался на части, с трудом поспевая с вокзала на вокзал, следя за последними приготовлениями и за строгим исполнением служебного церемониала.
Ровно в восемь царь-исполин вышел из внутренних покоев и сел на поданную ему лошадь. Впереди кортежа двинулся эскадрон кавалергардов, возвещая о приближении императора народу и войскам, шпалерами вытянувшимся вдоль всего пути следования. За кавалергардами, один, ехал Александр III. Далее следовала блестящая кавалькада, а за ней – длинный поезд золотых карет. В первом экипаже сидела императрица Мария Фёдоровна с восьмилетней княжной Ксенией и королевой Греческой Ольгой. Прочие великие княгини, принцессы королевской крови и заслуженные статс-дамы разместились в остальных каретах кортежа.
Громовое, ни на секунду не смолкающее «ура!» сопровождало государя по всему пути. У Иверской часовни он сошёл с коня и в сопровождении императрицы проследовал в часовню, чтобы поклониться иконе Иверской Божией Матери. Затем император через Спасские ворота въехал в Кремль.
День коронации начался салютом в сто один выстрел со стен Кремля. Казалось, вся Европа собралась в зале Большого дворца. Каждый из иностранных принцев и великих князей был одет в форму своего полка, что создавало необыкновенно живописную картину. Но даже в этой блестящей толпе выделялся своей элегантностью младший сын королевы Виктории герцог Эдинбургский в форме адмирала британского флота. Русские великие князья, ради торжественного случая, надели цепи ордена Святого Андрея Первозванного, украшенные бриллиантами, с бриллиантовыми же двуглавыми орлами. На великих княгинях и иностранных принцессах были великолепные драгоценности.
В огромном зале царила священная тишина. Всё замерло в ожидании выхода государя. Собравшиеся находились под впечатлением предстоящего таинства и понимали, что в такой день, когда русский самодержец получает благословение Всевышнего и помазание на царство, слова излишни.
Государь и государыня появились, когда часы пробили девять. Привыкнув к скромной жизни Гатчинского дворца, Александр III был явно недоволен окружающей его пышностью. «Я знаю, – можно было прочесть на его лице, – что мне через это необходимо пройти. Но чем скорее всё будет окончено, тем для меня приятнее».
