Я могу теперь оценить степень моего расстройства, хотя я забыл свои мысли, поскольку вино позаботилось о том, чтобы омрачить мое сознание и затемнить мой разум. Все же думаю, что хорошее вино спасло мой рассудок и избавило меня от худшего, когда я навсегда потерял Минею, а с нею и мою веру в богов и в человечность.
Что-то исчезло во мне имеете с винными парами. Я испытал нечто вроде этого прежде, в детстве, когда увидел, как в святилище жрец Амона плюнул в лицо бога и растер его своим рукавом. Река жизни была преграждена, а ее воды разлились — разлились широким озером, поверхность которого была прекрасна, отражая звездное небо. Воткни в него палку, и вода замутится, а на дне будут только слизь и грязь.
Как-то утром, проснувшись в гостинице, я увидел Капта, который сидел в углу комнаты, тихо плача, и качал головой, обхватив ее руками. Я склонился над винным кувшином и, сделав глоток, грубо спросил:
— Чего ты ревешь, пес?
Я сказал ему:
— Убирайся прочь на свой корабль, а то я изобью тебя. По крайней мере я избавлюсь от вида твоей невыносимой физиономии и твоих вечных жалоб и причитаний.
Сказав это, я устыдился и оттолкнул винный кувшин. Горькое утешение заключалось в мысли, что хоть одно существо зависит от меня, пусть даже это всего-навсего беглый раб.
Капта ответил:
— Действительно, господин, я тоже устал от твоего беспробудного пьянства. Мертвые — мертвы, и они не возвращаются. Давай уедем отсюда, пока можем. Свое золото и серебро — все, что ты скопил за время путешествия, — ты выбросил за окно. Я не верю, что ты с твоими трясущимися руками можешь хоть кого-то лечить; ты уже не способен даже держать винный кувшин. Сначала я думал, что тебе полезно пить для успокоения души; я убеждал тебя делать это, беспрестанно распечатывая все новые кувшины, и я пил также и сам. Более того, я хвалился этим перед другими: смотрите, какой у меня хозяин! Он пьет, как гиппопотам. Он утопил в вине и золото, и серебро, не рассуждая, и очень веселится. А теперь я больше не хвалюсь, а стыжусь за моего хозяина, ибо всему есть границы, и, по-моему, ты их переходишь.
Я никогда не осужу человека, который упивается до потери сознания, и скандалит на улице, и разбивает себе голову. Это разумный обычай, который облегчает душу при разных горестях, и я часто делал то же самое. Возникающие расстройства следует лечить осмотрительно пивом и соленой рыбой, после чего человек возобновляет свою работу, как предопределили боги и правила приличия. Но ты пьешь так, как если бы каждый день был твоим последним днем, и боюсь, что ты хочешь упиться до смерти. Если такова твоя цель, то тебе было бы лучше утопиться в ванне с вином, ибо это самый быстрый способ, а также и самый приятный и не бесчестный.
Я обдумывал его слова. Я рассматривал свои руки, руки целителя, которые теперь дрожали, словно они были сами по себе и я больше не владел ими. Я думал о знании, которое я приобрел во многих странах, и видел, что избыток его был ни к чему. Это было так же глупо, как неумеренно есть и пить, как доходить до крайностей в радости и в горе.
Поэтому я сказал Капта:
— Будь по-твоему, но знай, что я уже сам понял это и не твои слова убедили меня. Они нудны, как жужжание мух в моих ушах. Я брошу на время пить и не собираюсь открывать следующий кувшин. Я привел в порядок свои мысли и намерен вернуться в Смирну.
Капта запрыгал от радости по комнате и пошел приготовляться к нашему отъезду, и в тот же день мы взошли на корабль. Гребцы погрузили в воду свои весла, и мы вышли из порта мимо десятков и сотен судов, стоявших на якоре, и мимо увешанных медными щитами военных кораблей Крита. Как только мы выбрались из гавани, капитан принес в своей каюте жертву богу моря и другим богам и приказал поднять парус. Судно накренилось и быстро пошло своим путем. За кормой остров Крит таял, как голубое облачко… тень… сон, и мы были одни на волнующейся шири океана.
Книга IX
«Хвост крокодила»
Итак, я вступил в пору зрелости, и, когда я вернулся в Смирну, я уже не был юным. За три года странствий я побывал во многих землях и познал в них добро и зло. Морские ветры выдули винные пары из моей головы, очистили мои глаза и вернули силу моему телу. Я ел, и пил, и вел себя, как все другие, только что говорил меньше, чем они, и был даже более одинок, чем прежде. Одиночество — удел некоторых людей, удел зрелых лет, но я был одинок с детства, чужой в мире с тех пор, как тростниковая лодка принесла меня к фиванскому берегу. Мне не нужно было приспосабливаться к одиночеству, как другим, поскольку с самого начала оно было для меня приютом и убежищем во тьме.
Но, когда я стоял на носу корабля среди зеленых катящихся волн и ветер очищал мою голову от безумия, я видел вдали два зеленых глаза, подобных лунным бликам на воде; я слышал звонкий смех Минеи и видел, как она танцует на хлебных токах вдоль дорог Вавилона в своем поношенном платье, юная и стройная, как тростинка. И ее образ не мучил меня, а скорее причинял мне сладостную боль, подобную той, которую испытывает человек, пробуждаясь ото сна более сладостного, чем жизнь. Думая о Минее, я радовался, что знал ее, и не хотел бы потерять ни одного отпущенного нам часа, понимая, что без нее я не был бы самим собой. Фигура на носу судна была из твердого раскрашенного дерева, но лицо у нее было женское. Когда я стоял рядом с ней, лицом к ветру, я сильно ощущал свою зрелость и ясно сознавал, что в моей жизни будет еще много женщин, поскольку одинокому человеку неуютно лежать одному каждую ночь. Все же я думал, что для меня все эти женщины будут всего лишь раскрашенными деревянными фигурками и что когда в темноте мы будем вместе, я стану искать в них только Минею — только сияние луны, теплоту стройного тела, благоухание кипарисов, которые напомнят мне Минею. Так, стоя у фигуры на носу корабля, я попрощался с ней. Мой дом в Смирне все еще стоял, хотя ставни разломали воры. Они забрали все, что стоило взять из тех пожитков, которые я не оставил на попечение купцов. Поскольку меня так долго не было, мои соседи стали использовать пространство перед моим домом как свалку для мусора и отхожее место, зловоние которого было весьма отвратительным. Крысы поспешно удирали по полу, когда я входил в мои комнаты и срывал паутину с дверных косяков.
Соседи не обрадовались мне. Они отводили глаза и говорили друг другу:
— Он египтянин, а все зло идет из Египта.
Поэтому я сначала пошел в гостиницу, приказав Капта привести дом в порядок, чтобы я вновь мог поселиться там; затем я посетил дома купцов, в которых оставил свои деньга. После трехлетнего путешествия я вернулся бедняком, ибо, кроме моих собственных денег, растратил и те, что дал мне Хоремхеб, — главным образом на жрецов Вавилона и ради Минеи.
Богатые судовладельцы удивились, увидев меня. У них даже вытянулись носы, и они задумчиво поглаживали свои бороды, ибо мое длительное отсутствие позволило им думать, что мое богатство принадлежит теперь им. Однако они дали мне полный отчет, и хотя некоторые корабли погибли и я потерял из-за этого свою долю, все же другие сделки оказались чрезвычайно выгодными. Когда были уплачены все подати, оказалось, что теперь я стал богаче, чем до отъезда, и мне не приходилось заботиться о средствах к существованию в Смирне.
Тем не менее судовладельцы приглашали меня к себе, угощали вином и медовыми пряниками и с грустным видом говорили:
— Синухе, доктор! Ты наш друг, но хотя мы рады торговать с Египтом, нам неприятно видеть, как египтяне проникают к нам. Народ ропщет и сильно недоволен данью, которую должен платить фараону. Недавно египтян закидывали камнями на улицах, дохлых свиней подкладывали в их храмы, и наши люди не хотят показываться в их обществе. Ты, Синухе, наш друг, и мы очень уважаем тебя за твое искусство исцелять, которое мы еще помним. Поэтому мы хотели бы все разъяснить тебе, чтобы ты, таким образом, мог действовать с осторожностью.
Их слова ошеломили меня, поскольку до моего отъезда люди соперничали между собой, стараясь снискать благосклонность египтян, и приглашали их в свои дома. Как сирийские обычаи были приняты в Фивах, так же и здесь, в Смирне, люди следовали египетской моде. Все же Капта подтвердил их слова, когда в величайшем негодовании пришел ко мне в гостиницу:
— Злой дух, несомненно, вселился в этих людей, ибо они ведут себя, как бешеные собаки, притворяясь, что не знают египетского языка. Увидев, что я египтянин, они выбросили меня из таверны, куда я зашел промочить пересохшую глотку. Они кричали мне вслед ругательства, и дети закидали меня дерьмом. Тогда я пошел в другую таверну, ибо моя глотка пересохла, как солома, и я жаждал крепкого сирийского пива. Но здесь я не проронил ни звука, что мне очень трудно, как тебе известно. Однако я был осторожен и вместе с другими погрузил в пиво свой тростник в молчании и слушал, о чем они говорили. Они говорили, что Смирна была единственным свободным городом, никому не платящим дани, и что они не желают больше, чтобы их дети рождались рабами фараона. Другие сирийские города тоже когда-то были свободными, и поэтому всех египтян нужно избить и прогнать прочь — это долг каждого, кто любит свободу и кому надоело быть рабом фараона. Таков был этот вздор, хотя хорошо известно, что покровительство Египта более выгодно для Сирии, чем для него самого. Если предоставить их самим себе, то города Сирии будут походить на диких кошек в мешке, которые рвут и царапают друг друга, к большому ущербу для земледелия и торговли. Эти люди хвалились своим могуществом и говорили о каком-то союзе между их городами. Так как я египтянин, их разговоры вызвали у меня отвращение, и, как только хозяин отвернулся, я вышел, не заплатив, и сломал тростинку для питья.
