— Вы может быть ездили на них?
— Да что, я только с понедельника вожатым, что-ли? Я — вожатый с самого их появления. Я открывал одну из первых линий.
Он опять помолчал.
— Можно себе представить, сколько горя я испытал: меня ведь перевели кучером, на омнибус!
Он опять о чем то задумался. Бенэн и Брудье скромно молчали.
Тот начал снова:
— Оттого я вам так и говорю о прежних автобусах, что очень хорошо знаю их… И повторяю, что с ними, вон с теми машинами, с гиппопотамами, можно было итти на такие штуки, решаться на такие удары, какие с другими не выгорели бы. По крайней мере — я в этом убежден.
— Удары?
— Да. Вы помните дело об автобусной аттаке?.. На улице де-ля Шапель?..
— Аттаке?.. Автобусной аттаке?.. Нет!
— То-то я и вижу, что вы ничего не понимаете. Но, чтобы знать все до тонкости, надо было самому быть там. Газеты писали только глупости. Да и Компания, вероятно, постаралась.
В то время я был шоффером на линии Пото-Сен-Мишель. И жилось недурно. Служба трудная, площадки прилажены не так, как в нынешних, особенно передние, и моторы неважные. Сиденье плясало под тобой. Многие заболевали. Точно весь спинной мозг съезжал вниз хребта. И руль не слушался из-за малейшего пустяка. Бывало, все руки обломаешь. Но платили не плохо, да и жизнь была не так дорога, как сейчас. Это, чтобы сказать вам, чтобы мы не предъявляли никаких требований… Или ровно настолько, чтобы не совсем забыли нас. О стачке никто и не думал.
Но вот зашевелились железнодорожные рабочие. Помните?
Это тянулось неделями. И в один прекрасный день вспыхнуло. Особенно много шуму было в той стороне, на улице де-ля Шапель. Там были тысячи страшно возбужденных людей: им хотелось заставить говорить о себе… Но надо отметить, что их требования были совершенно справедливы.
Да, кроме того, когда в одном месте собирается слишком много людей, — то, в конце концов, появляется какая-то блажь, она скопляется и ищет выхода. Если бы заставить тысячи богачей день за днем, годами, дышать одним и тем-же воздухом, то и они под конец устроили бы стачку, или революцию.
Меня очень занимало синдикалисткое движение. Я постоянно бегал на улицу Гранж-о-Бель. В депо Шампионне со мною очень считались.
Я за всем следил. В самом начале движения меня пощупали, спросили:
— В случае надобности — могут ли железнодорожные рабочие расчитывать на Омнибусы?
Я ответил:
— Неизвестно. Надо посмотреть. Попытайтесь извернуться сами; сейчас нам забастовка не нужна. Но если бы понадобилось небольшое содействие — мы готовы.
Забастовка была в полном разгаре. Днем, по всем улицам, бродили с опущенными руками рабочие.
Я как то был приглашен вместе с другими на митинг, к Каршэ, на улицу де-ля Шапель. Вы знаете?
Это — громадный ящик. Надо было лезть на второй этаж, но уже и первый был набит народом, как бульвары во время гуляния. Чтобы добраться до лестницы, нужно было затратить не мало времени. Двигались, отдаваясь общему течению.
Наконец, очутился во втором этаже. Довольно тихо; табачный дым, густой, точно соус, и главное, какая-то придавленность. Такое впечатление, точно тысяча человек поддерживает какую-то вертящуюся крышку, величиной в целую площадку.
Вопрос шел о громадном выступлении в ближайшее воскресенье, днем, а наше собрание, кажется, было в четверг. Предполагалось устроить несколько митингов в один и тот же час, в разных помещениях этого квартала; затем — все должны были сойтись на улице де-ля Шапель, как вам известно.
Речи лились одна за другой. И толпа мало по малу зажглась. Меня точно приподняло от земли… Я уже не чувствовал ног под собой… Толпа росла, точно ее накачивали насосом. И будто висела в табачном дыму. Страшный шум лез в меня во все поры. Кажется голосовали порядок дня.
И, в конце концов, постановили собраться в воскресенье днем.
При выходе ко мне пристали члены стачечного комитета и какие-то типы с улицы Гранж-о-Бель.
— Мы расчитывали, что и вы примкнете… Чем больше наберется народу, тем будет значительнее. Надо поддержать нас… Если бы вы могли созвать у себя собрание и привести к нам подкрепление!
Я отвечаю, не обещая ничего особенного.
— Я в этот день дежурный… Многие из вожатых — тоже… Это неудобно. Во всяком случае — поговорю, подумаю…
Но когда я ушел, в голове у меня забурлили мысли. Я думал: «Их манифестация не приведет ни к чему. Конечно, будет много народу. Только они полагают, что полиция и правительство не примут своих мер. Все их планы отлично известны. И они сломают себе шею об войска. Сначала их пустят, пусть идут! Но как только папаша Лепин решит, что наигрались достаточно, — драгуны и полицейские начнут чистку».
Я все думал об этом и на следующий день, управляя автобусом. И вдруг, мало по малу, у меня в голове родилась мысль… И я просто, ради забавы, не гнал ее.
Я, бывало, часто говорил себе, сидя за рулем, когда спускался по улице Рош-Шуар, особенно начиная с улицы Мобеж, близ Плейеля: «Стоит мне захотеть, и никто не сможет остановить меня. Если такую машину да пустить как следует? На ней — я сильнее всех! Будь их хоть сотни — я проеду через них».
Иногда, гуляя, я останавливался минут на пять внизу улицы де-Мортир и смотрел, как скатывался автобус линии Пигаль-Галь-о-Вен. Спуск — страшно крутой, улица узкая, троттуары тоже. Движение громадное. Очень многие идут прямо по улице, как им свободнее, и не обращают никакого внимания на экипажи. И площадь внизу — всегда одна из самых запруженных во всем Париже.
Я смотрел на улицу, поднимающуюся в гору. И вдруг, там, на верху, показалось что-то в роде желтой башни, высотой в два этажа. Она качалась, переливалась, скатывалась вниз, точно пьяная, разъяренная. Казалось, что она выростала между домами: рос и шум мотора и железа. Передняя часть виляла из стороны в сторону; задняя — приподнималась. Империал раскачивался точно голова какого-то зверя.
Являлся вопрос: какой фиакр башня сейчас раздавит? Какую лавку распотрошит? Пешеходы разбегались, точно крысы. А башня свободно вкатывалась на площадь, которая стремительно очищалась для нее.
И вот мне, на моем месте, пришла в голову такая мысль. Я представлял себе установленные войска, кавалерию, пехоту и полицейских, заграждающих широкую улицу. И с другой стороны представил себе автобусы, десятки и десятки автобусов… И они аттакуют войска.
Это смешит вас? Я сам смеялся. Мальчишеская затея! Но я не мог отделаться от нее. И думал об этом с утра до вечера, ездя на автобусе. Я воображал себя во главе такой аттаки. И помимо воли отдавался этому. Чуть было не наехал на две, на три фуры.
Как-то я завтракал с одним из товарищей в погребке на улице Сент-Андрэ-Де-З-Ар. И никак не мог отвязаться от моей мысли; а сказать ему не смел. Не то, что не верил ему, — напротив. Это был, может быть, лучший из моих товарищей. Одних взглядов со мной. Но я боялся, что найдет меня просто чудаком. К тому-же когда он пришел, он так весело сел за стол, в нем не было ни малейшей злобы. Кругом нас молодежь болтала, смеялась. Я точно с неба упал с моей идеей. И уверен, что никогда бы не посмел высказать ее — не пролей он по столу свою кружку с вином. Чудно это; я не буду пытаться объяснять вам… Но как только он локтем толкнул кружку, как только я увидел это вино, растекающееся по мрамору и льющееся струйкой со стола — колебания уже не было. И я все высказал. Сначала представил все, как шутку, как предположение, — не больше. Он ответил мне совершенно спокойно.
— Видели и почище.
И рассказал, что читал, как в Америке стачечники пустили на фабрику поезд с заженным керосином.
Я набрался храбрости, разгорячился и сказал:
— Только трусы не смеют делать попыток. Но для убежденных, для смельчаков — очень многое совершенно легко. Ведь какой это случай постращать буржуа и дать пример рабочему классу.
— Что взяли?!
Он не очень-то увлекался, но и не отнекивался. Мы встали из за стола и направились к нашим машинам. Я и говорю:
