Г-жа д'Арбер постаралась сократить число столов, но и ей удалось свести его только к шестнадцати, а это все равно страшно много, учитывая сообщение Жоржетты Дюкре, что «лакеи и конюхи питались вне замка».
Император отрядил туда Мольена[159] с задачей положить предел расточительству. Была установлена общая сумма долгов — 1 159 494 франка 65 сантимов. Было решено продать леса Наваррского замка и Мальмезона для частичного покрытия дефицита, потому что Наполеон заявил Мольену:
— Пусть она больше не рассчитывает, что я уплачу ее долги: я не вправе ничего прибавить к тому, что уже дал. Судьба семьи не должна быть только моей заботой… Я смертен — и даже еще больше, чем любой другой.
Мольен объяснил, что Жозефина со слезами обещала сделать все возможное, чтобы в 1812 не перешагнуть через цифру в три миллиона.
— Но зачем было доводить ее до слез! — вознегодовал «искренне огорченный» император.
И он тотчас написал ей:
«Я рассердился на тебя за твои долги: не желаю, чтобы ты их делала, Напротив, надеюсь, что каждый год ты будешь откладывать миллион для своих внучат к их свадьбе. Тем не менее не сомневайся в моей дружбе и не расстраивайся из-за всего этого».
Оба — и он, и она — до конца останутся верны себе.
* * *
В апреле Наполеон позволил бывшей жене вернуться в Мальмезон. Летом 1811 она еще вернется на несколько недель в Наваррский замок, но затем, начиная с сентября, на всю осень, зиму и весну 1812 останется в Мальмезоне и возвратится в свою нормандскую резиденцию лишь тогда, когда наступит година бед.
Жозефина счастлива, что она снова в милом сердцу дворце. Пусть мебель там «с бору по сосенке» и решительно разностильна — экс-императрица все равно любит свое собрание безделиц. Спальня ее переделана. Она — и с полным основанием — находит восхитительной новую кровать с маркой «Якоб Десмальтер». Увенчанное овальным балдахином, это сооружение покоится на четырех рогах изобилия, а в изголовье красуются два лебедя из позолоченного дерева. Стены и кресла обиты алым, окна и постель задрапированы муслином, все расшито золотом.
Туалетный прибор, подарок города Парижа в день коронации, сделан из вермеля; между окон стоит трон. Жозефина запретила что-нибудь менять в «прекраснейшей из комнат» — в спальне императора, где римское ложе на подиуме, покрытом тигровыми шкурами, являет глазам «простые и безупречные античные формы». Ей случается заглядывать на встречу со своими воспоминаниями в этот покой, где вместо занавесей висят «шатровые полотнища». В кабинете императора рядом с чернильницей лежит перо. Здесь все, «как прежде». На карте мира еще видны «следы нетерпеливых жестов».
— Мои реликвии, — приговаривает она, собственноручно смахивая пыль с привычных ей предметов, воскрешающих для нее прошлое.
Нет ли во всем этом известной нарочитости? Не пестует ли она в себе начинающую затухать боль? Не силится ли думать о потерянном ею человеке, в то время как — мы это уже говорили — больше сожалеет об утраченной империи?
Мальмезон возвращает ее в родную стихию — атмосферу постоянных приемов. Чтобы получить прием, следует обратиться к фрейлине, которая назначает день, и визит неизменно завершается приглашением на ближайший завтрак или обед. Это влечет за собой новый визит для выражения признательности. Безалаберная жизнь в Наваррском замке отошла в прошлое, но Жозефина — только она одна — не жалеет о ней. К девяти утра дамы, как придворные, так и гостьи, вроде Жоржетты Дюкре, должны быть «одеты и убраны», а мужчины получают приказ облачиться в мундиры или фраки с шитьем и принимать приглашенных. Последним тоже полагается быть при полном параде и являться задолго до завтрака. После трапезы, длящейся три четверти часа, — классическая партия в бильярд, в которой, понятное дело, выигрывает самый важный из посетителей. Затем накатывается волна дневных визитеров.
Здесь пора передать слово Жоржетте Дюкре:
«Когда позволяла погода, мы шли в теплицы, всегда по одной и той же аллее, беседуя об одном и том же — о ботанике, о любви ее величества к этой интереснейшей науке, о ее исключительной памяти, позволявшей ей знать названия всех растений; все это говорилось почти одинаковыми словами и в один и тот же час, отчего прогулки становились утомительными и скучными. Как только я добиралась до прелестной аллеи, так пленившей меня в первый день, на меня нападала зевота, да такая, что я с трудом подавляла ее, продолжая и поддерживая монотонный, надоевший всем разговор. Осмотрев до последней тычинки самые редкие цветы, мы шли любоваться черными лебедями (бесконечно менее красивыми, чем белые, имеющие несчастье быть более распространенными). По молчаливому сговору эти птицы, оперением напоминающие индюков, считались великолепными, и всякий раз мы выслушивали рацеи дежурного камергера о трудностях их акклиматизации: он с серьезным видом утверждал, что они приживаются только в Мальмезоне».
Иные по простоте своей восхищались всем. Как-то при одном иностранном князе восторгались акведуком в Марли.
— Что это такое? — осведомился он.
— Акведук? — переспросила Жозефина.
— Да, государыня.
— Это подарок, сделанный мне Людовиком XIV.
«Лица, приехавшие утром, отпускались по прибытии колясок ее величества, указывавшем, что она собирается выехать. Изредка она задерживала дам, чтобы взять их с собой на прогулку. Как и в Наваррском замке, она сама выбирала тех из своего штата, что должны были ее сопровождать. Мы садились в другие экипажи, проезжали через парк и два часа катались по лесу Бютар; в другом направлении мы никогда не ездили. Вернувшись, надевали более изысканные туалеты к обеду, на который всегда приглашалось человек двенадцать-пятнадцать».
Разумеется, за трапезой принято заявлять, что нигде не попробуешь молока и масла вкуснее, чем за столом в Мальмезоне. Действительно, молочные продукты поступают сюда из стада, вывезенного из Швейцарии вместе с молодой парой бернцев в одежде своего кантона. Кроме того, жена мальмезонского привратника, англичанка по происхождению, делает превосходные сыры — честер и другие, которые особенно нравятся Жозефине. Кроме того, она попросила сына прислать ей «хорошие сыры» из Италии. Не становится ли она чревоугодницей? Как бы там ни было, Жозефина находит, что слишком толстеет и, конечно, не там, где ей хотелось бы, — так уж повелось с сотворения женщины. «Одна из частей ее тела в особенности увеличилась», — замечает г-жа д'Абрантес.
Когда к обеду ждут гурмана, скажем, Гримо де Ла Реньера[160], Жозефина еще с утра вызывает первого метрдотеля и, пока ее причесывают, составляет с ним меню, которое обеспечит ее гостю славное несварение желудка — из тех, что он именует кишечными угрызениями. Кардинал Мори[161] тоже подвержен этому недугу: в десять вечера, когда лакеи обносят прохладительным, мороженым и в особенности пирожными, прелат ест за четверых.
«В полночь, — продолжает Жоржетта, — ее величество удалялась, и мы расходились по комнатам.
Наутро все начиналось сызнова, и, если не случалось ничего из ряда вон выходящего, каждый день походил на предыдущий. Трудно придумать что-нибудь печальнее такой, осмелюсь сказать, двойной жизни. Мы были недостаточно важны для настоящего двора и слишком напыщенны для приятного общества. Каждый следил за собой, какая-нибудь близость начисто исключалась. Все время представительствуя, мы не находили минуты, чтобы поболтать с теми, кто нам нравился, и, вместо интересного чтения и приятных бесед в Наваррском замке, приходилось изо дня в день терпеть бесконечные общие места, из коих складывается обычный светский разговор, не оставляющий по себе никаких воспоминаний, кроме острого сожаления о том, что вы должны были при нем присутствовать и поддерживать его».
В самом деле, о чем было говорить в Мальмезоне? Ни об императоре, ни о «Другой», ни о тюильрийском дворе, ни о войне, конечно. Не много можно было сказать и о парижских театрах — Жозефина их не посещала. Оставались одни лишь браки и деторождение. Жозефина обожает женить людей. Среди ее приближенных наваррские «романы» развиваются успешно. Аннет де Макау выходит за генерала Ватье, м-ль д’Аврийон — за г-на Буржийона. Разумеется, свадебная корзина и приданое — за ее величеством. Ей хотелось отпраздновать в Мальмезоне свадьбу Луизы де Кастеллан и г-на де Пурталеса. Она просит об этой милости «великого судью, министра юстиции», который — тут Жозефина падает с облаков — прячется за «кодекс Наполеона»[162]: бракосочетание, — объясняет он, — должно совершаться в «муниципалитете по месту жительства одного из супругов». И добавляет: «Никакие обстоятельства не разрешают чиновнику, регистрирующему акт гражданского состояния, менять обычное место бракосочетаний». «Г-жа герцогиня Наваррская» решительно превратилась в простое частное лицо!
