— Кто едет? — закричал по-польски громовый голос.
— Русский помещик Сурмин, — отвечал с козел слуга Сергей.
— Русский! богач! знаем! чтоб его бисы побрали!
— Поселился в нашем польском краю, совьет себе здесь гнездо на нашу беду.
— Начнем кампанию с него, с нами револьверы.
— Убьем его, одним врагом меньше.
— Убьем, убьем, — повторяли голоса, и вслед затем удар каким-то твердым орудием разбил вдребезги стекло в окне кареты, так что осколки его посыпались на доктора; фельдшер закрыл собою больного.
— Господа, — сказал Левенмауль по-польски, высунув голову из окна, — пощадите больного, умирающего. Ваши действия приличны только разбойникам, а не честным патриотам. Если ж вы затеете что-нибудь худшее, так в ответ вам есть и у нас револьверы.
— А ты кто такой? — закричал один из всадников. — Не наш ли компатриот-изменник, в услужении у русского?
— Я доктор Левенмауль.
— Доктор Левенмауль? — повторила ватага.
— Виват доктор Левенмауль!
— Он спас меня от смерти.
— Он воскресил мою жену.
— Простите нас, доктор, мы были на пиру, подпили порядком.
— Дайте нам вашу руку и ступайте с Богом.
Левенмауль выставил свою руку из окна, несколько рук, одна за другою, спешили пожать ее.
Карета тронулась, место разбитого стекла умудрились заложить подушкой. Этой бедой кончилось разбойническое нападение патриотов, которое могло бы иметь ужасные последствия, если бы не был тут Левенмауль, любимый и уважаемый всеми в губернии. Отчаянная ватага действительно возвращалась с пирушки у соседнего пана. На ней, в чаду винных паров, положено было не щадить ни одного русского, где бы он ни попался. Остальной путь сделал доктор без особенных приключений. Больному приготовлены были комнаты в нижнем этаже квартиры Зарницыной, остававшиеся пустыми по случаю отсутствия генерала. Тони, Евгения Сергеевна и Лиза тотчас посетили его. На расспросы доктора о состоянии его, Левенмауль не мог сказать ничего решительного, впрочем, возлагал упование на Бога.
Тони отрекомендовала себя ему как сестра больного и просила позволения ухаживать за ним.
—- И вы не боитесь, чтобы болезнь пристала к вам? — сказал Левенмауль. — Я должен предупредить вас, что она заразительна.
— Тут не до страху, — отвечала Тони, — когда человек близкий в опасности.
— Мы примем, однако ж, меры, чтоб она вас не коснулась, прошу соблюдать их.
— Все, что вы прикажете.
И стала Тони с этого времени ухаживать за больным, как самая усердная сиделка, как ухаживала бы мать за сыном, сестра за братом, горячо любящая жена за мужем. И просиживала она не только несколько часов дня, но и по ночам, у постели его. Ускорение и замедление его пульса повергали ее в ужасную тревогу, малейший проблеск выздоровления делал ее счастливою. Казалось, она жила его жизнью и должна была умереть вместе с ним. Обо всех переменах больного она давала подробный отчет доктору. Раз Сурмин в бреду произнес ее имя. Осмотревшись и увидав, что в комнате не было ни фельдшера, ни слуги, она схватила его руку и с жаром поцеловала ее. Через несколько минут он открыл глаза, посмотрел на Тони, улыбнулся и снова закрыл их. Приехал доктор, пощупал пульс больного и объявил названой сестре, что кризис миновал и есть надежда на благополучный исход болезни. Тони с благодарностью взглянула на образ Спасителя, слезы обильно потекли по исхудалым щекам ее. Крепко пожала она руку доктора и, если бы не стыдилась его, бросилась бы перед ним на колени. С каждым днем Сурмину делалось лучше; Левенмауль, прежде задумчивый, грустный, повеселел и стал пошучивать, Тони сияла от удовольствия.
— Мне кажется, — спросил доктора больной, увидавший мелькнувшее в дверях женское платье, — что здесь была женщина, кто это была?
— Ваша сестра, — отвечал доктор.
— Моя сестра, — спросил Сурмин, приложив руку ко лбу, — разве она приехала? Которая же? Поэтому и мать моя здесь?
— Нет, одна сестра ваша, да вы, конечно, забыли в своей болезни, что приехали вместе с нею.
— Я приехал с Ранеевой и Антониной Павловной Лориной. Неужели она?
— Она во все время болезни ухаживала за вами, ночь просиживала у вашей кровати. Я боялся, чтобы она сама не заболела, да, видно, натура сильная.
— Я ничего тут не понимаю, неужели? — твердил Сурмин.
— И я сам тоже ничего не понимаю, знаю только, что вам нужно спокойствие.
— Я спокоен, я счастлив. Дайте мне только увидать ее.
— Дня через два, три, посмотрим, когда соберетесь с силами.
— Так долго, так долго, жестокий человек, — говорил Сурмин, и между тем какое-то смутное, радостное чувство оживляло его.
На другой день больной чувствовал себя еще лучше и просил доктора узнать от горничной Зарницыной, как зовут ту, которая так усердно ухаживала за ним. Доктор не хотел противоречить своему пациенту, чтобы не раздражать его, и, узнав имя и отчество прекрасной сиделки, стал подозревать какую-то мистификацию.
«Моего пациента зовут Андрей Иванович, а ее Антонина Павловна, какая же тут сестра», — думал он и сошедши к Сурмину, нашел уже его сидевшим в креслах.
— Браво, браво!—провозгласил доктор, — день два, и вы будете на ногах. Только прошу вас не волноваться, не тревожиться. Если вы будете пай, мое дитя, так я позволю вам завтра увидеть вашу хорошенькую сестрицу.
— Опять завтра, — пожаловался Сурмин с неудовольствием.
— Вот вы и волнуетесь, в таком случае я вынужден буду прибегнуть опять к латинской кухне.
— Нет, нет, мой любезнейший, добрейший доктор... Я буду кроток, послушен, как самое покорное дитя. Скажите мне только ее имя.
Левенмауль усмехаясь погрозил на него пальцем.
— Шашни, шашни, любезный друг. Позвольте вас спросить, как вас зовут?
— Андрей, Иванов сын, Сурмин.
— А ту интересную девушку, что за вами ухаживала. Антониной Павловной Лориной. Ха,
— Добрая моя Тони, ангел мой, — говорил Сурмин, — ты могла заразиться от меня, такая молодая, умереть. Какие жертвы! Я назвал ее моя, доктор; да, Антонина Павловна, моя невеста, пока не назову ее более дорогим именем.
— Я это подозревал, — отвечал доктор.
Между тем он ничего не подозревал, занятый одною болезнью своего пациента.
— Крепните, мужайтесь, и скорее марш молодцом к венцу.
— Отчего в доме так тихо? — спросил Сурмин. — Подъезд почти у моих окон, а не слыхать стука экипажа.
— Немудрено, хозяйка велела настлать перед вашими окнами соломы, — навалили целую гору, — да как скоро узнала, что вам лучше, уехала с другою гостьей своей за город и до сих пор не возвращалась.
На другой день доктор, уверенный в полном выздоровлении Сурмина, исполнил свое обещание. Предупредив его, он ввел к нему Антонину Павловну и оставил их одних. Радость и любовь сияли в глазах ее: казалось, она расцвела в эти минуты. Сурмин сидел в креслах, она села подле него в другие. Он взял ее руку, с жаром поцеловал ее и, задержав в своей, сказал:
— Милая... не буду говорить: Антонина Павловна, скажу просто, милая, прекрасная, добрая моя Тони. Я обещал доктору говорить с тобою спокойно, без увлечений, которым готово было бы мое сердце предаться в эти минуты, — так и сделаю. Не имею нужды спрашивать тебя, любишь ли меня, ты это мне доказала. Мне рассказали, каким опасностям ты подвергалась, ухаживая за умирающим. Тебе известно, что я некогда страстно, бешено полюбил твою подругу. Такие страстные вспышки не надежны. Слава Богу, они разом погасли от нескольких слов Лизаветы Михайловны. Она любила другого и прямо, честно сказала мне, что сердце ее не свободно. Благородная, твердая девушка! Дай Бог ей счастья! Но не для нее Провидение в один из августовских дней прошлого года вызвало меня на Кузнецкий мост, не для нее приготовило оно мне встречу с Михаилом Аполлоновичем, привело меня в дом ваш. Не Лиза, а Тони была предназначена мне свыше. Ты магнетическим током своим очаровательных глаз, ангельским характером, не могу объяснить еще чем, притягивала меня к себе более и более каждый день. Сердце твое чисто и свободно, я это знаю.
— Оно принадлежало тебе, мой друг, с первой минуты, как я тебя увидала.
Сурмин притянул ее к себе и поцеловал. Тони зарделась любовью и счастьем.
— А знаешь ли, — сказал он, — сколько раз мысленно целовал я тебя, когда мы сидели друг против друга в вагоне на железной дороге?
— О! если бы открывать все задушевные тайны свои, много таких поцелуев от меня пересчитал бы ты.
— Как будет довольна, счастлива моя добрая, бесценная старушка мать и сестренки, когда узнают, что ты моя невеста! Как они тебя любят! В каждом письме ко мне спрашивают о тебе с живым участием. Я уверен, что лучшее их желание видеть тебя подругою моей жизни.
Так говорили они, рука в руке, когда пришел доктор и подал Тони письмо.
