закусить… Дайте закусить! — вдруг проревел он неистовым голосом. — Где закуска? Вот я тебе дам, разобью!
Он бросился на стену, стараясь разбить коварные бутылки, но они ускользнули опять, и он только разбил свои собственные кулаки.
Отскочив от стены, он грохнулся на кровать и неподвижно застыл.
Ночь быстро наступила. Под самым потолком зажглись лампадки, круглые, белые, как будто налитые доверху светящимся молоком. Соседи Кендыка затихли. Он тоже задремал, но сон его был беспокоен и тяжел, не лучше, чем у страшного соседа, который ворочался во сне, вскрикивал, бранился.
Снилось Кендыку, что он далеко от Ленинграда, на родной Шодыме, в отцовском поселке Коркодым, в отцовском шатре. Все они спят у стены, на соломенных циновках, не чуя беды. На улице снег, спокойное сияние луны.
Вот подъезжают на маленьких санках, на рогатых оленях, странные охотники. У них черные лица, и олени у них черношерстные, дышат огнем; при луне видно, как из оленьих ноздрей валит дым и выпрыгивают искры. Охотники привязывают оленей у высоких деревьев, вынимают из саней длинные сети и молча, без шума приближаются к переднему шатру. Они обметывают круглый шатер кругло поставленной сетью, приносят рыболовные шесты и принимаются тыкать шестами под кожаные полы шатра, прямо в сторону спящих. Они вспугивают свою охотничью добычу, «человеческих оленчиков». Это человеческие мелкие душки, но духи зовут их «оленчиками», они их вылавливают и ими питаются. Мелкие душки, как испуганные куропатки, вылетают из шатра, пробиваясь сквозь кожаные полы, и путаются в страшных сетях. Кендык ощутил, как из его груди выпорхнула одна душка, маленькая, скользкая, увертливая, похожая, скорее всего, на летучую рыбу, а из правой руки вылетела другая, как будто живая стрела. Но он не мог удержать их, не мог даже пошевелиться.
Снаружи, в ячейках сетей в обилии застряли эти перепуганные куропатки и летучие рыбы. Духи поспешно обходили свои сети и вынимали добычу. Рыба выдергивалась с треском, как будто из настоящего невода. Чешуя, отделяясь, сыпалась на мерзлую землю. То была шелуха человеческих душ, легкая, как пленка. Охотники связали свою новую добычу попарно, сложили ее в мешки, завязали в санках и умчались обратно. Только искры посыпались из оленьих ноздрей, и полозья проворно скользнули по белым колеям, взметнулась комьями снежная ископыть.
Кендык лежит и не может шевельнуться. Но он видит, как мчатся ужасные охотники. Они подъезжают домой, их поселок такой же, как у родичей Кендыка, и даже зовут его так же Коркодым, но только с прибавкою — Черный. Духи вынимают добычу из мешков и отдают ее женщинам. Маленькие дети скачут перед входом и кричат: «Оленчик, тюленчик, я вырву глазок, я отъем пальчики, я выем сердце и печень».
В шатрах пылают костры. Метелки пушистого дыма стоят над верхушками. Женщины оттаивают у огня маленькие тушки человеческих душ, которые в дороге совсем замерзли. Они сдирают с них шкуру, пластают на части ножами и складывают в котелки. Вот котелок с новым варевом повис над огнем. В нем собственные души несчастного Кендыка. Он узнает их по жалобному взгляду, они словно просят: «Спаси нас, отними нас». Но кипящая вода захлестывает их бледные личики. В отчаянии высовывают они из воды свои тонкие ручки, и на каждой руке розовые пальчики, двадцать всего пальчиков, похожих на розовые бусы. И злые чертенята скачут у котла, щелкают собственными пальцами и кричат. «Ах, ах, все пальчики объем. Сердце и печень я повыем!»
Такие же розовые пальчики-бусы варились когда-то, кипели в котле у зловещей Курыни.
— Кендык, беги!
Но Кендык лежит неподвижно, он не в силах шевельнуться.
Он делает страшное усилие и срывает свои путы. И вот он опять на реке, в легком челноке, его крепкие руки машут налево и направо изогнутым веслом. Но он не нападает на грабителей, он убегает от них. Сзади налетает погоня, безумный. Чобтагир и злая шаманка Курынь, она ликует и щелкает пальцами: «Ах, ах, Кендыка догоню. Ах, съем, объем, выем!..»
Кендык делает еще усилие и вдруг просыпается. В палате светло и тихо. Белые стаканчики под самым потолком сияют молоком. Нет ни реки, ни шатров, ни духов на санках, ни духов в челноках. Товарищи Кендыка спят как убитые. Но синелицый Валыган стонет во сне и скрежещет зубами.
«Это был только сон, — говорит себе Кендык. — Вот и товарищу снится такое же страшное. Он тоже видит духов, а я вижу его и духов не вижу. Нет ничего, обман, сонное мечтание».
Голова у него еще тяжелее прежнего. Он падает в изнеможении на подушку и засыпает. Опять перед ним другая картина. На смену духам-убийцам, грабителям пришли духи-исцелители, длинные, черные, в черной одежде, с печальными черными лицами. У них все людское: губы и глаза, нос и подбородок, как у самого Кендыка, но только все темное, траурное. Черный печальный человек садится близко, около самого Кендыка.
— Ах, — говорит, — друг, — говорит, — ты, верно, сильно болен. Будем лечить тебя. Хочешь?
Кендык утвердительно кивает головой.
— Ах, ах! — Духи вскакивают и сбрасывают черное шитье. И вот они маленькие, как будто корешки, как железные пестики, светятся насквозь огнем. Маленький человечек держит серебряный ножичек. Другой говорит:
— Вот у него гнилая болезнь, полезай внутрь. Все хорошенько вычисти.
И маленький человечек, не больше пальца, светящийся насквозь огнем, влезает Кендыку в шею, ныряет в опухоль, как будто в подземную хижину. Серебряным ножиком скребет, вычищает, выбрасывает вон. Вот из левой стороны, под шеей, у Кендыка что-то выскочило, убежало. Это был дух болезни. Огненный мальчик высунул руку из кожаной хижины. Это Кендыкова шея. Тянется рука, длинная, огненная. Обтирает о землю прелую болезнь.
И опять человек внутри. Он в правой стороне. Чистит, скребет. Шея у Кендыка ноет, зудит под его беспокойными пальцами, даже сердце вздрагивает от нестерпимого зуда. Боль в шее переливается, как будто вода.
Кендык не может больше терпеть. Ах!.. Он просыпается с криком. Все та же палата, спокойные и белые стены, в стаканчиках сияющее молоко, под самым потолком. Духов никаких. Ни малых, ни больших, ни огненных, ни черных, ни серебряных ножей, но в шее у Кендыка действительно зудит, переливается жидкая боль.
«Тьфу!., тьфу!.. Шея болит, — соображает Кендык. — А духов-то и не было. Сонное мечтание. Комната есть, она никуда не уходит, сплю ли, пробуждаюсь ли. А духи — мечтание. Когда видеть не могу, они словно здесь, когда видеть могу, их никогда нету… Нет никаких духов», — Кендык отрицательно качает головой.
На другой день Кендык
