Однако, возвращаюсь к моему рассказу. Договор должен был быть подписан первого октября. Утром я поздравил Monsieur Ватто с благополучным окончанием трудов. Ватто был маленький, бледный человек, очень нервный и подвижный. Своему успеху он страшно радовался. Весь день не мог сидеть спокойно: бегал по комнатам, со всеми разговаривал и смеялся. Я был спокоен; усевшись на диван в углу, я молчал и думал.
И вдруг, месье, входит курьер из Парижа и подает Monsieur Ватто депешу. Месье Ватто распечатал депешу, прочитал, и вдруг колени его подогнулись — и он упал на пол без чувств. Мы с курьером бросились к нему, подняли и положили на диван. Месье Ватто был так бледен, что я подумал, уж не умер ли он? Приложил руку к левой стороне груди: нет, Ватто жив, сердце еще бьется.
— В чем дело? — спросил я у курьера.
— Не знаю, — ответил курьер. — Monsieur Талейран велел мне спешить изо всех сил с этой депешей и передать ее прямо в руки Monsieur Ватто. Из Парижа я выехал вчера в полдень.
Знаю, месье, — продолжал Лакур свой рассказ, — что я поступил в данном случае нехорошо, но не мог сдержаться и заглянул-таки в депешу. Боже мой! Меня точно молнией поразило. Впрочем, в обморок я не упал, а сел на диван, у ног своего начальника и стал плакать. Депеша была весьма краткая и извещала, что Египет уже месяц как занят английскими войсками. Договор наш можно было считать окончательно погибшим: ведь наши враги и согласились на выгодные для нас условия только из-за того, что нами был занят Египет. Теперь же, узнав о нашей эвакуации из Египта, англичане должны были отказаться от всего. Договор-то еще не подписан, и нам придется отказаться от мыса Доброй Надежды. Мы должны будем отдать англичанам Мальту. Ведь если Египет оставлен нами, нам и торговаться нельзя.
Но, месье, мы, французы, не так-то легко сдаемся. Правда, мы легко поддаемся чувствам и не можем их скрывать. Поэтому вы, англичане, считаете нас малодушными и женственными, но это ошибка. Почитайте-ка историю — и вы убедитесь в том, что ошибаетесь.
Месье Ватто пришел в себя, и мы стали совещаться, что нам предпринять.
— Продолжать дело бесполезно, Альфонс, — сказал он, — этот англичанин станет надо мною смеяться, если я ему предложу подписать договор.
— Courage![23] — воскликнул я. — Мне пришла в голову потрясающая мысль: почему вы думаете, что англичане знают о нашей эвакуации из Египта? Может быть, им ничего еще неизвестно и они подпишут договор?
Месье Ватто вскочил с дивана и заключил меня в свои объятия.
— Альфонс, вы меня спасли! — воскликнул он. — В самом деле, откуда англичанам знать о нашей эвакуации из Египта? Мы получили депешу прямо из Тулона через Париж. Их же агенты везут то же известие через Гибралтарский пролив. В Париже никто об этом не знает, кроме Талейрана и первого консула. Если мы будем держать эту новость в тайне, мы еще можем надеяться, что английская дипломатия подпишет договор!
Вы, конечно, можете себе представить, месье, в какой ужасной тревоге мы провели тот день. О, никогда не забуду тех еле тянувшихся, томительных часов! Мы сидели вместе, вздрагивая всякий раз, когда на улицах раздавался крик; казалось, что этими криками толпа приветствует наш уход из Египта. Месье Ватто за один день состарился, а что касается меня, месье, я всегда держусь того мнения, что лучше идти опасности навстречу, нежели ожидать ее приближения. Поэтому вечером я отправился бродить по городу. Побывал я и в фехтовальном зале месье Анджело, и у боксера, месье Джексона, и в клубе Брукса, и в кулуарах палаты общин — об оставлении нами Египта никто не знал. Однако это меня не успокоило. Почем знать? Может быть, милорд Хоксбери получил известие одновременно с нами. Милорд жил на Гарлейской улице, и там мы уговорились сойтись, чтобы подписать договор. Свидание было назначено в восемь часов вечера. Я заставил Monsieur Ватто выпить перед отъездом два стакана бургундского. Я боялся, что, увидав его растерянное лицо и трясущиеся руки, английский министр заподозрит неладное.
Из посольства мы отбыли в карете в половине восьмого. Месье Ватто вошел один, а затем извинился, будто забыл портфель, и снова вышел ко мне. Он был радостен, и щеки его горели румянцем. Месье Ватто сообщил, что все идет благополучно.
— Он ничего не знает! — шепнул Monsieur Ватто. — О, если бы только полчаса продержаться!
— Дайте мне какой-нибудь знак, что договор подписан, — сказал я.
— Для чего?
— Потому что до тех пор, пока договор не будет подписан, ни один курьер не войдет в дом министра. Я, Альфонс Лакур, даю вам слово.
Месье Ватто с чувством пожал мне руку.
— Видите ли, вон в том окне две свечи горят? Они стоят на столе подле окна. Когда договор будет подписан, я под каким-нибудь предлогом передвину одну из свечей, — сказал он и поспешил в дом.
Я остался один ожидать в карете. Вы понимаете теперь, месье, положение, в котором мы находились, — нам нужно было во что бы то ни стало обеспечить себе полчаса. Если это нам удастся, договор будет подписан.
Прошло несколько минут после ухода Monsieur Ватто, как вдруг из Оксфордской улицы показалась карета и стала быстро приближаться к дому министра. Что, если в этой карете сидит курьер с депешей об оставлении Египта? Что мне делать?
Да, месье, в эту минуту я был готов на все, я был готов даже убить курьера. Да, убить! Лучше я совершу преступление, чем дозволю расстроить начатое нами дело. Тысячи людей умирают, чтобы со славой закончить войну. Почему же не убить одного человека для того, чтобы добиться славного и почетного мира? Пускай меня хоть казнят за это! Я готов был пожертвовать собой ради отечества.
За поясом у меня торчал кривой турецкий кинжал. Я схватился за его рукоятку, но карета, к счастью, проехала мимо! Я немножко успокоился, но только немножко. Ведь могла подъехать и другая карета. Я понял, что мне нужно ко всему приготовиться. Прежде всего следовало устранить из этой компрометирующей истории посольство. Я велел кучеру отъехать вперед, а сам нанял извозчичью карету. Извозчику я дал гинею, и он сразу понял, что тут будет дело совсем особое.
— Если вы будете исполнять все мои приказания, то получите другую гинею, — сказал я извозчику.
Извозчик был неуклюжий, вялый детина; он поглядел на меня сонными глазами и сказал без малейших следов удивления или любопытства:
— Слушаю, сэр.
— Если я сяду в вашу карету с другим джентльменом, возите меня взад и вперед по Гарлейской улице и не слушайтесь ничьих приказаний, кроме моих. Когда же я выйду из экипажа, везите другого джентльмена в Уотверский клуб на Брутон-стрит.
— Слушаю, сэр, — снова ответил извозчик.
И вот я продолжал стоять у дома милорда Хоксбери, с нетерпением поглядывая на окно, подле которого горели свечи. Прошло таким образом пять минут, а затем еще пять.
Ах, как томительно медленно ползли эти минуты! Стояла октябрьская ночь, настоящая октябрьская ночь — сырая и холодная: по мокрым, блестящим камням мостовой полз белый туман, постепенно поднимаясь вверх. Мрак улиц, освещенных слабыми масляными фонарями, все более сгущался. За пятьдесят шагов не было видно ни зги. Я напрягал слух, стараясь различить стук копыт и дребезжанье колес экипажа. Невеселое место, месье, ваша Гарлейская улица. На ней невесело даже в солнечный день. У домов солидный, почтенный вид, но изящества в них ни на грош. Лондон, месье, это такой город, в котором должны были бы жить одни мужчины.
Особенно же тосклива была Гарлейская улица в тот серый вечер. Кругом сырость и туман, на душе кошки скребут… ах, как я скверно себя чувствовал! Мне казалось, что я попал в самое тоскливое место на свете.
Я шагал взад и вперед по тротуару, стараясь согреться и прислушиваясь к доносившимся ко мне звукам. И вдруг я различил стук копыт и дребезжанье колес. Звуки становились все громче и сильнее. Вот в тумане показались два фонаря, и к дому министра иностранных дел подкатил кабриолет. Экипаж еще не успел остановиться, как из него уже выскочил молодой человек. Он бросился в подъезд и готовился взбежать по лестнице. Кучер поворотил лошадь и исчез в тумане.
Мои способности, месье, обнаруживаются во всем своем блеске, когда нужно действовать. Вы вот сидите со мной в кафе «Прованс», видите, как я попиваю винцо, и вам в голову прийти не может, на что я способен.
Я понял, месье, значение наступившего момента, я понял, что на карту поставлены все приобретения десятилетней войны. Я был великолепен. Франция начала последнюю битву, и я являл собою и главнокомандующего, и всю армию.
Я приблизился к молодому человеку, взял его под руку и произнес:
— Если не ошибаюсь, сэр, вы привезли депешу для лорда Хоксбери?
— Да, — ответил он.
— Я вас уже полчаса жду. Вы должны ехать со мной немедленно. Лорд Хоксбери находится у французского посланника.
