- Кого же ты привел?
- Драгунов триста или сколько их там было.
- Мог, вижу, и весь лагерь панский заодно перекапустить?
- Ты же не велел. Не мог я нарушать гетманское слово.
- Так уж ты и придерживаешься моего слова?
- А разве нет! А этих привел, потому что все наши. Как сказано: natione Roxolani, religione Graeci, habitu Germani[24].
Кто же был этот загадочный человек - Кривонос? Одни называли его моим земляком, казаком с Ольшаны, который с малых лет воспитывался во всех родах морской службы, был на труднейших местах Геллеспонта и Средиземного моря, знаком с океаном и всякими врагами. Другие считают его выходцем из острожских шляхтичей, а за какое-то, мол, преступление подвергнут был инфамии - лишению чести, скрывался то среди купцов, то среди казаков. А еще у других - простой кузнец из подданных пана Немирича, задушевного друга Адама Киселя, а кто-то выдумал, будто Кривонос вовсе не наш человек, а шотландский полковник Макс Кемпбелл, привезенный двадцать лет назад паном Степаном Немиричем с войны в Европе. Немирич, мол, познакомил этого Кемпбелла с украинской шляхтянкой Ганной Вовк, на которой тот и женился, прижив с нею сыновей - Юрия и Романа и дочь. Панна Вовк получила в Заславльском повете три села - Пузырьки, Федоровку и Рублянку, а поскольку там было еще село Перебейносы, то пан Кемпбелл стал называться от названия этого села Перебейносом, или Кривоносом: нос у него и вправду был выдающийся и изрядно искривленный, как стропило на хате. Чего только не выдумают о человеке, когда он сильно досадит кому-нибудь! Да пусть ломают головы ученые мужи, а нам с Максимом было не до ученостей в те времена, хотя и могли, когда нужно было, заговорить по-латыни и перед панством и перед своим казачеством.
- Считай, что сам собрал себе полк, - сказал я Кривоносу. - Бери свою сотню вестунов и этих несколько сот и будешь полковником переднего нашего полка, ведь мы должны еще идти на коронных гетманов.
- А этот чирей на ровном месте? - указал Кривонос на шляхетский лагерь.
- Как вскочил, так и исчезнет. Позовем вот панов заложников да и выставим им наши условия. Вчера я сказал им только про королевские хоругви.
- Да мы там малость прихватили, - улыбнулся Кривонос.
- А нам пусть отдадут все. Да и не просто кинут, а поднесут с почестями. А еще пусть отдадут всю армату и сложат оружие, а потом пусть пешими идут себе восвояси.
- Вот это так! - восторженно воскликнул Кривонос. - Это лучше, чем изрубить панство в капусту! Унизить их, как унижали они нас целые века! Пусть увидят, где быдло, а где рыцари! Быдло панское, мухоплюи, бабники!
Я прервал этот неисчерпаемый поток, мигнув Кривоносу, что уже приближаются панове заложники.
- А, ясновельможные словоловы! - по-своему приветствовал их Максим, но они вряд ли и услышали его обращение, так обескуражило их появление здесь Кривоноса.
- Пан? - спросил Чарнецкий, словно бы не веря собственным глазам.
- Да уж не дух святой! - ответил Кривонос.
- Но почему пан тут?
- Почему вы здесь, когда я здесь? - засмеялся Максим. - Пан гетман все скажет пышному панству. И я бы сказал, да негоже при гетмане. Челом!
Он поклонился, чтобы идти, но я задержал его и велел есаулам звать всех полковников для переговоров.
И вот тут неожиданно прибыл с пышной конной свитой мой союзник, друг и брат, хранитель священного порога Крымского ханства, мурза Op-капу Тугай-бей. Две недели, с тех пор как я остановился на Желтых Водах, хитрый мурза не показывался мне на глаза, слонялся со своей маленькой ордой по степным буеракам, выжидал и вынюхивал, на все мои призывы объединить силы и ударить по шляхте не откликался, помог, собственно, один лишь раз, дав коней перебросить реестровых от Каменного Затона, а теперь, когда запахло добычей, немедленно прилетел, будто пронюхал, что вот-вот будут дуванить, а может, высмотрел своим острым оком из-за степных курганов. Было в этом что-то предостерегающее для меня, но что я мог поделать? Не выбирал себе союзника брал того, который был под рукой, собственно, самого убогого, нищенского, ибо, пока мы не проявили перед миром своей силы, мир нас не замечал, не хотел знать о нашем существовании или же считал всего лишь доступными и дешевыми наемниками для своих кровавых забав.
- О великий гетман храброго народа казацкого, который удивляет сушу и море и владычествует на реках, в лугах и степях, приветствую тебя с блистательной победой, равной которой еще не видело ни солнце, ни луна, ни вся небесная твердь, над которой простерта рука аллаха всемогущего, да будет вечным ее могущество...
Тугай-бей нанизывал слова без всякой мысли, просто цеплял их одно к другому, сплетал какую-то странную, дурманящую сеть, ткал словесную паутину, в которую должны были непременно попасть все мелкие умы, празднословные и ограниченные люди, чванливые себялюбцы, ничтожества, маленькие деспоты и бездари. Я не прерывал его речи. Прикрыл глаза тяжелыми веками, делал вид, будто слушаю и самого Тугай-бея и татарского бута, который переводил слова своего мурзы, выискивая в нашей речи такое же пышнословие, каким захлебывался хранитель Op-капу и мой союзник. Слова эти должны были произвести впечатление не столько на моих полковников, сколько на Чарнецкого и Сапегу. Пусть знают, что крымское красноречие отныне даруется не только их коронным гетманам и его королевской мосци, но и гетману запорожскому, а зная это, пусть привыкают к податливости.
Однако мои надежды оказались тщетными. Вельможные паны выдержали бесконечное словоизлияние Тугай-бея, довольно равнодушно смотрели на подарки, которые метали к моим ногам нукеры моего названого брата, когда же я перешел к делу и назвал свои условия, на которых соглашался отпустить шляхту, и Чарнецкий, и Сапега в один голос закричали:
- Что пан себе думает, пан Хмельницкий! Речь Посполитая ни перед кем не слагала оружия!
- Вам и не придется слагать его перед кем-то, - спокойно ответил я им, - только лишь самим перед собой. Ведь мы тоже члонки Речи Посполитой, хотя она и не хочет этого замечать. Упорно называется Речь Посполитая двух народов, то есть народа польского и литовского, украинского же народа словно бы и нет вовсе, он существует только для обдирания и притеснения. Получается как в присказке о двух сороках: дескать, двух сорок за хвост человек одновременно еще может поймать, а уж трех не удержит. Но вот теперь есть еще народ третий! И добивается своего права. А есть ведь еще и четвертый народ белорусский, который тоже хочет заявить о себе всему свету и еще заявит! Бегут пока ко мне, чтобы биться за волю здесь, а потом - и на своей земле. Мы пережили времена рабства и жалоб, теперь бьемся. Сложите оружие и идите спокойно домой. Никто вас не тронет. К нам же с оружием не ворваться!
- Как пан смеет так молвить! - закричал Чарнецкий. - Чтобы перед этим своевольством цвет народа польского склонял головы?
- Не будем говорить о народе, пане зацный, - тяжко взглянул я на него. - Потому что и вы хотели побить меня руками моего же народа, да и среди моего войска можно насчитать немало тех, кто вчера еще считал себя поляком, а кто еще и сегодня поляк, и еще неизвестно, кто из них настоящий поляк они или пан полковник, который использует слова не к месту, забыв, где он, что он и кто перед ним. Я не из бумаги вырезанный человечек, пане Чарнецкий! И хотя сказал уже достаточно тут, под Желтыми Водами, но далеко не все, что должен сказать. Панству я советовал бы слушать обоими ушами. А теперь - жаль говорить!
Послали к Потоцкому и Шемберку. Те, как и Чарнецкий с Сапегой, не приняли моих условий. Словно насмехаясь, выгнали из своего лагеря всех драгунских коней, все равно ведь драгуны бежали с Кривоносом. Но мы видели, что это только панский гонор, ибо в лагере уже не оставалось и горсти паши и уже третий день шляхта была отрезана от воды. Пили из луж, оставшихся после дождя, потом копали мокрую глину и сосали ее, чтобы хоть чуточку утолить жажду. Я еще раз послал к региментарям их же пленных, повторив свое требование.
Снова морочили мне голову Чарнецкий и Сапега, и снова я выпивал за их здоровье, а им кусок в рот не лез, на свет божий смотреть не хотелось. Чарнецкий упорно выторговывал для шляхты оружие.
- Можем сложить хоругви и сдать армату, но как же можно оружие! В этих диких степях человек без оружия все равно что голый среди волков.
- Никто не звал панство в эти степи, - терпеливо объяснял я вельможным.
- Но ведь пан Хмельницкий рыцарь, - неумело льстил мне Чарнецкий, а сам скисал, будто квас. - Может ли он допустить, чтобы рыцарство польское осталось без белого оружия? Оружия, которым предки наши тысячи лет защищали свои вольности.
- Пока защищали, были в самом деле рыцарями, а стали зариться на вольности чужие - как теперь вас назвать? Мелкими грабителями? А грабителю не следует давать нож в руки. Да уж ладно. Оставим вам белое оружие, можете брать и возы, которые остались в лагере, но коней всех отдать!
